Неточные совпадения
Не токмо они не могли исполнити своих благих намерений, но ухищрением помянутого в
государстве чиносостояния подвигнуты стали на противные рассудку их и
сердцу правила.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре
государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по
сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Надобно, чтоб он беспрестанно был лицом к лицу с
государством, чтобы последнее, так сказать, проникло в самое
сердце его.
Кончено. С невыносимою болью в
сердце я должен был сказать себе: Дерунов — не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не можетбыть столпом относительно союза государственного, ибо не знает даже географических границ русского
государства…
Скрижаль… Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у древних называлось «иконой», и мне хочется слагать стихи или молитвы (что одно и то же. Ах, зачем я не поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль, о
сердце и пульс Единого
Государства.
Кончен завтрак. Стройно пропет Гимн Единого
Государства. Стройно, по четыре — к лифтам. Чуть слышное жужжание моторов — и быстро вниз, вниз, вниз — легкое замирание
сердца…
Люберцев быстро втягивался в службу, и по мере того, как он проникал в ее
сердце, идея государственности заменялась идеей о бюрократии, а интерес
государства превращался в интерес казны.
Молодой вице-губернатор, еще на университетских скамейках, по устройству собственного
сердца своего, чувствовал всегда большую симпатию к проведению бесстрастной идеи
государства, с возможным отпором всех домогательств сословных и частных.
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне
сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на царя? Кто из них замутил
государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости
сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои
государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
Москва, думал он, совершила свой подвиг, свела в себя, как в горячее
сердце, все вены
государства; она бьется за него; но Петербург, Петербург — это мозг России, он вверху, около него ледяной и гранитный череп; это возмужалая мысль империи…
Не те одни были неутешны, которые наслаждались лицезрением Великой, внимали пленительным словам Премудрой, окружали трон Ее; нет, вся Россия проливала горестные слезы, ибо Она не для любимцев, а для России царствовала; не только некоторым, но всем благотворила — и слезы чувствительных
сердец текли Ей в жертву с равным жаром в столицах и в самых отдаленных пределах
государства.
Какое воображение без сладкого душевного чувства может представить себе Монархиню, Которая, одною рукою подписывая судьбу
государств, другою ласкает цветущие Отрасли Императорского Дома, и Которая, прерывая нить великих политических мыслей, оставляя на минуту заботы правления, отдыхает
сердцем в семейственных радостях и, так сказать, дополняет ими счастие добродетельной Монархини?
— Может быть, со временем я полюблю и Петербург, но мы, женщины, так легко предаемся привычкам
сердца и так мало думаем, к сожалению, о всеобщем просвещении, о славе
государства! Я люблю Москву. С воспоминанием об ней связана память о таком счастливом времени! А здесь, здесь всё так холодно, так мертво… О, это не мое мнение; это мнение здешних жителей. — Говорят, что въехавши раз в петербургскую заставу, люди меняются совершенно.
Вообразите себе идеальное
государство, которое бы в основании своей организации положило подобную философию и в котором все члены прониклись бы ею глубоко и искренне, всем
сердцем, всем существом своим: что за счастливое было бы
государство!
Христос не основывал никакой церкви, не устанавливал никакого
государства, не дал никаких законов, никакого правительства, ни внешнего авторитета, но он старался написать закон бога в
сердцах людей с тем, чтобы сделать их самоуправляющимися.
Можно было прочесть на лице честолюбивой баронессы, какая строка из этого послания произвела на
сердце ее приятнейшее впечатление. Право относиться по дипломатическим делам к повелителю обширнейшего
государства — право, дающее ей опять сильное влияние на ее соотечественников, поколебало твердость ее души. Кончилось тем, что она благословила чету любовников и обняла своего будущего зятя.
«Вследствие чего, — так заканчивал Иоанн свое послание, — не хотя теперь ваших измен, мы, от великой милости
сердца, оставили
государство и поехали, куда Бог укажет нам путь».
—
Сердце мое обливается кровью, видя опустошение
государства от Немана до Москвы и гибель стольких людей, а потому я почти решился предложить мир.
Igitur [Итак (лат.).], скажу об Иогане Рейнгольде Паткуле, лифляндце родом,
сердцем и делами, бывшем изгнаннике, ныне генерал-кригскомиссаре московитского монарха, гения-творца своего
государства, вождя своего народа ко храму просвещения — вождя, прибавить надобно, шествующего стопами Гомеровых героев.
— Слушай, отец: я царь и дело трудное — править большим
государством; быть милостивым — вредно для
государства, быть строгим — повелевает долг царя, но строгость точно камень лежит на моем
сердце. Вот и сегодня, в годовщину моего венчания на царство, вместе с придорожными татями погиб на виселице сын изменника Воротынского, — неповинен он был еще по делам, но лишь по рождению. Правильно ли поступил я, пресекши молодую жизнь сына крамольника, дабы он не угодил в отца, друга Курбского?
Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к нашему
сердцу и столь важном для
государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования престола, у имеющих на него право, не отъемлют свободы отрешить от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, — с согласия августейшей родительницы нашей, по дошедшему до нас наследственно верховному праву главы императорской фамилии, и по врученной нам от Бога самодержавной власти, мы определили: во-первых — свободному отречению первого брата нашего, цесаревича и великого князя Константина Павловича от права на всероссийский престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в московском Большой Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи нашей: в святейшем синоде, государственном совете и правительствующем сенате; во-вторых — вследствие того, на точном основании акта о наследовании Престола, наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу.