Неточные совпадения
Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово
француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого
сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово.
Друг. Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать закоулок?
А ты, сударыня, чуть из постели прыг,
С мужчиной! с молодым! — Занятье для девицы!
Всю ночь читает небылицы,
И вот плоды от этих книг!
А всё Кузнецкий мост, и вечные
французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и
сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок...
Она начинала понимать собственное
сердце и признавалась, с невольной досадою, что оно не было равнодушно к достоинствам молодого
француза.
Мать в избу-то не пускала их, а в окно сунет калач, так
француз схватит да за пазуху его, с пылу, горячий — прямо к телу, к
сердцу; уж как они терпели это — нельзя понять!
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у
французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все
сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
И все мечтательно, с улыбками на лицах, долго говорили о
французах, англичанах и шведах как о своих друзьях, о близких
сердцу людях, которых они уважают, живут их радостями, чувствуют горе.
Но не такая участь ожидала Володю. Он слушал сказку, которую рассказывал ему Васин, когда закричали: «
французы идут!» Кровь прилила мгновенно к
сердцу Володи, и он почувствовал, как похолодели и побледнели его щеки.
Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой, немец, не имел носа; третий,
француз, имел медаль за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere! [как дорого отечество всем благородным
сердцам! (франц.)]; четвертый, тоже
француз, страдал какою-то такою болезнью, что ему было велено спать в вицмундире, не раздеваясь.
Хотя в продолжение всей зимней кампании, бессмертной в летописях нашего отечества, но тяжкой и изнурительной до высочайшей степени, мы страдали менее
французов от холода и недостатка и если иногда желудки наши тосковали, то зато на
сердце всегда было весело; однако ж, несмотря на это, мы так много натерпелись всякой нужды, что при первом случае отдохнуть и пожить весело у всех русских офицеров закружились головы.
С сильно бьющимся
сердцем, едва переводя дух, он притаился за кустом и остался невидимым свидетелем кровавой сцены, которая должна была оправдать слова, сказанные им накануне, — о ненависти русских к
французам.
Верите ль богу,
сердце изныло, глядя на их слезы; и как гоняют мимо нас этих пленных
французов, то вот так бы их, разбойников, и съел!
Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму
сердцу и чувствительности императора
французов тот, кто был свидетелем сих ужасных бедствий и знает адское восклицание Наполеона: »Солдаты?.. и, полноте! поговоримте-ка лучше о лошадях!» [Так отвечал Наполеон одному из генералов, который стал ему докладывать о бедственном положении его солдат.
— И полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога, правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к
сердцу каждого
француза. Ну что? — продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. — Что лошади?
Прошло около часа, хозяин не унимался хвалить русских офицеров, бранить
французов и даже несколько раз, в восторге пламенной благодарности, прижимал меня к своему
сердцу, но об ужине и речи не было.
— Почему знать? — отвечал со вздохом Рославлев, — По крайней мере я почти уверен, что долго еще не буду ее мужем. Скажите, могу ли я обещать, что не пойду служить даже и тогда, когда
французы внесут войну в
сердце России?
— Некоторые ложные слухи, распускаемые по городу врагами
французов, вынуждают генерала Раппа прибегнуть к мерам строгости, весьма неприятным для его доброго
сердца. Всех пленных офицеров приказано держать под караулом.
Не много
французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше
сердце, что этот Бонапартий гриб съест.
Много способствовало блистательному успеху Яковлева то, что тогда были военные обстоятельства: все
сердца и умы были настроены патриотически, и публика сделала применение Куликовской битвы к ожидаемой тогда битве наших войск с
французами.
— Да отойдите же, — говорю: — вы от меня: — я вам сказал, что я ничего не знаю; и с этим отпихнул его, да скорее через знакомый пролетный двор, да домой к птенцам, чтобы, пока еще время есть, хоть раз их к своему
сердцу прижать. И не успел этим распорядиться, как вдруг нарочный, с запиской от генерала, чтобы завтра наказание такого-то
француза отменить.
Прошло два месяца после того, как Ашанин оставил Кохинхину, унося в своем
сердце отвращение к войне и к тому холодному бессердечью, с каким относились
французы к анамитам, — этим полудикарям, не желавшим видеть в чужих пришлых людях друзей и спасителей, тем более что эти «друзья», озверевшие от войны, жгли деревни, уничтожали города и убивали людей. И все это называлось цивилизацией, внесением света к дикарям.
— Тоже чужие, а жалко… Теперь пока они еще места найдут… А главное, баринок, сиротки Жаку жалко… Такой щуплый, беспризорный… А
сердце в ем доброе, ваше благородие… Уж как он благодарил за хлеб, за соль нашу матросскую. И век будут
французы нас помнить, потому от смерти спасли… Все человек забудет, а этого ни в жисть не забудет!
Пьер в плену. На его глазах
французы расстреляли русских поджигателей. В глазах
французов, совершавших казнь, Пьер прочел тот же испуг, ужас и борьбу, какие были в его
сердце. «Да кто же это делает, наконец?» — спрашивает себя Пьер.
Я, по крайней мере, не мог без «боли
сердца», как говорят
французы, выносить вида и запаха этих китайских яств, которые грязные сыны поднебесной империи уплетают, видимо, с большим аппетитом.
Ей не было и двух лет, когда ее мать, русская красавица из хорошей фамилии, увлекшаяся французом-танцором, отцом Маргариты, и вышедшая за него замуж без дозволения родителей, уехала от него с другим избранником
сердца, оставив дочь на руках отца.
Француз имел живое воображение и доброе
сердце: он подал женщине десять рублей и велел ей прийти к себе вместе с детьми, и чтобы все они были в этом же самом платье.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или
французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием
сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
И, чтоб окончательно тронуть
сердца русских, он как и каждый
француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без воспоминания о mа chère, mа tendre, mа pauvre mère, [моей милой, нежной, бедной матери,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами...
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и
французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его
сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.