Неточные совпадения
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего:
солдаты выскочили из гауптвахты и
сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
— Ерунда!
Солдаты революции не
делают.
— Насколько я знаю, —
солдаты революции не
делают. Когда французы шли на пруссаков, они пели...
Прихрамывая, тыкая палкой в торцы, он перешел с мостовой на панель, присел на каменную тумбу, достал из кармана газету и закрыл ею лицо свое. Самгин отметил, что
солдат, взглянув на него, хотел отдать ему честь, но почему-то раздумал
сделать это.
— Ну, рассказывай, — предложил он, присматриваясь к брату. Дмитрий, видимо, только что постригся, побрился, лицо у него простонародное, щетинистые седые усы
делают его похожим на
солдата, и лицо обветренное, какие бывают у
солдат в конце лета, в лагерях. Грубоватое это лицо освещают глаза серовато-синего цвета, в детстве Клим называл их овечьими.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает,
делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный
солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
—
Солдаты революции не
делают.
— Да, вот… оболваниваю. Однако — в месяц человека
солдатом не
сделаешь. Сами видите.
В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор;
делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских
солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками; стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу,
солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, — пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике,
делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
Дойдя до конца проспекта, он увидал, что выход ко дворцу прегражден двумя рядами мелких
солдат. Толпа придвинула Самгина вплоть к
солдатам, он остановился с края фронта, внимательно разглядывая пехотинцев, очень захудалых, несчастненьких. Было их, вероятно, меньше двух сотен, левый фланг упирался в стену здания на углу Невского, правый — в решетку сквера. Что они могли
сделать против нескольких тысяч людей, стоявших на всем протяжении от Невского до Исакиевской площади?
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков
солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не
сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли,
делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как
солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно быть, подозревая, что ему скучно, она пела маленьким, мяукающим голосом неслыханные песни...
— Видал? Видал, сволочь? Видал? — И,
сделав выпад штыком против
солдата, закричал в лицо ему...
— Это — мой дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой брат, — указала она на
солдата. — Он — не
солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему
делать музыку и аккомпанирую.
Землистого цвета лицо, седые редкие иглы подстриженных усов, голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос на затылке, за темными, кожаными ушами, — все это
делало его похожим на старого
солдата и на расстриженного монаха.
— Ну, я перво-наперво притаился:
солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что, мол,
делать мне с ним, куда его деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— И, наконец, — торопливо досказывал он, так что на зубах вскочил пузырь, — что земская полиция в деревне велела
делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту
солдат…
Оттого китаец
делает что хочет: если он чиновник, он берет взятки с низших и дает сам их высшим; если он
солдат, он берет жалованье и ленится и с поля сражения бегает: он не думает, что он служит, чтобы воевать, а чтоб содержать свое семейство.
Возвращаясь в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания, в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги. Полковник сидел в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили
солдат. Ученье
делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
И
солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные
делали всё это так, как будто признавая, что это так и должно быть.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут
солдаты, и она теперь ничего уже не
сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в
солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь
делать? Плодущи, проклятые.
Я не любил тараканов, как вообще всяких незваных гостей; соседи мои показались мне страшно гадки, но
делать было нечего, — не начать же было жаловаться на тараканов, — и нервы покорились. Впрочем, дня через три все пруссаки перебрались за загородку к
солдату, у которого было теплее; иногда только забежит, бывало, один, другой таракан, поводит усами и тотчас назад греться.
— Я это больше для
солдата и
сделал, вы не знаете, что такое наш
солдат — ни малейшего попущения не следует допускать, но поверьте, я умею различать людей — позвольте вас спросить, какой несчастный случай…
Что, мне весело, что ли, браниться с
солдатом или
делать неприятности человеку, которого я отродясь не видал?
— Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть, ну, так, бывало, взойдут два-три
солдата и показывают, нет ли выпить; поднесем им по рюмочке, как следует, они и уйдут да еще
сделают под козырек.
Он был тогда народнее Николая; отчего, не понимаю, но массы, для которых он никакого добра не
сделал, и
солдаты, для которых он
делал один вред, любили его.
В скучные минуты, когда не хотелось читать, я толковал с жандармами, караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара. Полковник в знак милости отряжает старых
солдат, избавляя их от строю, на спокойную должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор — шпион и плут. Пять-шесть жандармов
делали всю службу.
Легко может быть, что в противном случае государь прислал бы флигель-адъютанта, который для получения креста
сделал бы из этого дела заговор, восстание, бунт и предложил бы всех отправить на каторжную работу, а государь помиловал бы в
солдаты.
Затем надлежало вытрезвить его и сдать в
солдаты, хотя малый рост и кривые ноги
делали предприятие крайне сомнительным.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить?
Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было!
солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Нет, говорит, ничего не
сделал; только что взяла с собой поесть, то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
С некоторых пор стали замечать, что, если ему случалось стать на порог не той ногой, — он
делал движение назад и поправлялся, как
солдат, «потерявший ногу».
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в
солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну, вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а
делай как тебе лучше…
Солдат никак не мог высвободить револьвер из кобуры и
сделал это лишь при посторонней помощи, а извлекши револьвер, он так неумело начал с ним обращаться, что приказание было отменено: а то вместо пня он мог свободно пустить пулю в кого-нибудь из публики.
И старый
солдат все ниже опускал голову. Вот и он
сделал свое дело, и он недаром прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки, стоявшие в зале, царившие над толпой…………………………….……………………………………………………………………………….
Крепок был
солдат, но и тот
делал уже несколько попыток умиротворить Морока, именно — давал ему денег в долг, поил водкой и т. д.
Эта жадность возмутила Мосея до глубины души, и он с удовольствием порешил бы и
солдата вместе с вероотступником Кириллом. Два сапога — пара… И Макар тоже хорош: этакое дело
сделали, а он за бабенкой увязался! Непременно и ее убить надо, а то еще объявит после. Все эти мысли пронеслись в голове Мосея с быстротой молнии, точно там бушевала такая же метель, как и на Чистом болоте.
Рачителиха относилась к Домнушке свысока и, кроме того, недолюбливала ее за подходы Артема к Илюшке. Недаром льнет проклятущий
солдат к парню, такому научит, что и не расхлебаешь после. Ничего спроста не
сделает Артем… Чтобы обидеть Домнушку, Рачителиха несколько раз спрашивала ее...
Солдат отдал ей платок чуть не даром, как
делают настоящие торговые.
— Мое дело, конечно, сторона, любезный, — проговорил Петр Елисеич в заключение, чувствуя, что
солдат подозревает его в каких-то личных расчетах. — Но я сказал тебе, как лучше
сделать по-моему… Она отвыкла от вашей жизни.
Вы не можете себе представить, с каким затруднением я наполняю эти страницы в виду спящего фельдъегеря в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два раза, расспросите его об нем. Не знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь
сделать. Я не
делаю вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане было возможности никак следить, ибо
солдаты в ужасной строгости и почти не сходят с острова.
Правительство не хочет улучшить положение ссыльных в Сибири, чтобы не
сделать ее приманкою для крепостных и для
солдат.
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши; едят как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не
сделать его приманкою для крепостных и
солдат.
— Ничего не
сделаешь, будет
солдатом непременно.
— За идею, за идею, — шумел он. — Идею должно отстаивать. Ну что ж
делать: ну, будет
солдат! Что ж
делать? За идею права нельзя не стоять; нельзя себя беречь, когда идея права попирается. Отсюда выходит индифферентизм: самое вреднейшее общественное явление. Я этого не допускаю. Прежде идея, потом я, а не я выше моей идеи. Отсюда я должен лечь за мою идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам, отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!
— И умно
делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я старый
солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодежь есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят, другие затеи…
— Нет, уж позвольте мне
сделать самой, как я хочу. Пусть это будет моя прихоть, но уступите ее мне, милая, дорогая, прелестная Эмма Эдуардовна! Зато я обещаю вам, что это будет последняя моя прихоть. После этого я буду как умный и послушный
солдат в распоряжении талантливого генерала.
Я поверил и, не имея ни о чем понятия, понял только, что хотят разлучить меня с сестрицей и
сделать ее чем-то вроде
солдата.