Неточные совпадения
Он не ел целый день, не спал две ночи,
провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от
тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
Тогда Самгин, пятясь, не
сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное
тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое
тело по солнечной стороне улицы; над головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами
проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль
тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не
отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу. У Веры пробежала дрожь по
телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
Когда
тело покойника явилось перед монастырскими воротами, они отворились, и вышел Мелхиседек со всеми монахами встретить тихим, грустным пением бедный гроб страдальца и
проводить до могилы. Недалеко от могилы Вадима покоится другой прах, дорогой нам, прах Веневитинова с надписью: «Как знал он жизнь, как мало жил!» Много знал и Вадим жизнь!
Попадется ли мертвое
тело исправнику со становым, они его
возят две недели, пользуясь морозом, по вотским деревням, и в каждой говорят, что сейчас подняли и что следствие и суд назначены в их деревне. Вотяки откупаются.
В то время дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом. В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на
теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий не оказалось.
— Нехорошо все в рубашке ходить; вот и
тело у тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе
водят. А кроме того, и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.
Одно такое мертвое
тело он
возил чуть не по всему уезду и по пути
завез на мельницу к Ермилычу, а когда Ермилыч откупился,
тело очутилось на погребе попа Макара.
Все водоплавающие птицы снабжены от заботливой природы густым и длинным пухом, не пропускающим ни капли воды до их
тела, но утки-рыбалки, начиная с нырка до гоголя включительно (особенно последний), предназначенные всю жизнь
проводить на воде, снабжены предпочтительно самым густым пухом.
Но когда я только что успел подумать, что я боюсь, вдруг как будто льдом
провели по всему моему
телу; я почувствовал холод в спине, и колени мои вздрогнули.
Когда гости нагрузились в достаточной мере, баушка Маремьяна выпроводила их довольно бесцеремонно. Что же, будет, посидели, выпили — надо и честь знать, да и дома ждут. Яша с трудом уселся в седло, а Мыльников занес уже половину своего пьяного
тела на лошадиный круп, но вернулся,
отвел в сторону Акинфия Назарыча и таинственно проговорил...
Оставался церемониальный марш. Весь полк
свели в тесную, сомкнутую колонну, пополуротно. Опять выскочили вперед желонеры и вытянулись против правого фланга, обозначая линию движения. Становилось невыносимо жарко. Люди изнемогали от духоты и от тяжелых испарений собственных
тел, скученных в малом пространстве, от запаха сапог, махорки, грязной человеческой кожи и переваренного желудком черного хлеба.
Дело было зимнее; мертвое-то
тело надо было оттаять; вот и повезли мы его в что ни на есть большую деревню, ну, и начали, как водится, по домам
возить да отсталого собирать.
Да и времена были тогда другие: нынче об таких случаях и дел
заводить не велено, а в те поры всякое мертвое
тело есть мертвое
тело.
— Я ему говорил тоже, что, мол, нас и барин николи из своих ручек не жаловал, а ты, мол, колбаса, поди како дело
завел, над христианским
телом наругаться! Так он пуще еще осерчал, меня за бороду при всем мире оттаскал:"Я, говорит, всех вас издеру! мне, говорит, не указ твой барин! барин-то, мол, у вас словно робенок малый, не смыслит!"
Возили-возили, покуда осталась одна только изба: солдатка-вдова там жила; той заплатить-то нечего было — ну, там мы и оставили
тело.
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Руки и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение, по всему организму пробегает судорога. Несмотря на врачебную помощь, изможденное
тело не может ничего противопоставить недугу. Ночи
провожу в тревожном сне, пишу редко и с большим мученьем, читать не могу вовсе и даже — слышать чтение. По временам самый голос человеческий мне нестерпим.
А мне в ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннадцать лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до того продолжительный, что я мог это «ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о»
завести и полчаса этак звенеть; но в
теле своем силами я еще не могуч был, так что дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сделают так, что упасть нельзя.
—
Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню, славно
проведем! Я всякий раз, как соскучусь, иду туда — и любо; пойдешь часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и
тело почешешь, а иногда и знакомство приятное
сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо офицер;
заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света… и не вышел бы! а всего по шести гривен с человека! Не знают, где вечер
провести!
Александр долго не мог
отвести глаз от нее и почувствовал, что по
телу его пробежала лихорадочная дрожь. Он отвернулся от соблазна и стал прутом срывать головки с цветов.
Ночь он
провел тяжело и нудно. Сначала долго не мог заснуть, потом ежеминутно просыпался. На тусклом зимнем рассвете встал очень рано с тяжестью во всем
теле и с неприятным вкусом во рту.
— А, это вы трещите? — разглядел его наконец Ставрогин. — Бегите, — очнулся он вдруг, — бегите за нею, велите карету, не покидайте ее… Бегите, бегите же!
Проводите до дому, чтобы никто не знал и чтоб она туда не ходила… на
тела… на
тела… в карету силой посадите. Алексей Егорыч! Алексей Егорыч!
— Буду творить волю пославших мя! — произнес Аггей Никитич многознаменательно. — Мне, впрочем, лучше об этом не говорить, а я поспешу исполнить приказание Александра Яковлевича, который поручил мне спросить вас,
провезут ли
тело Егора Егорыча через Москву?
За кормою, вся в пене, быстро мчится река, слышно кипение бегущей воды, черный берег медленно
провожает ее. На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных
тел — тихо двигается, приближаясь к нам, высокая, сухая женщина в черном платье, с открытой седой головою, — кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько...
Он устало
завёл глаза. Лицо его морщилось и чернело, словно он обугливался, сжигаемый невидимым огнём. Крючковатые пальцы шевелились, лёжа на колене Матвея, — их движения вводили в
тело юноши холодные уколы страха.
Свезли, а я там начал поправляться и на пятый день к вечеру уже в порядке был почти, только ослаб очень и
тело всё рыжими пятнами покрылось.
Парень раскачивал руки Палаги, то
отводя их от
тела, то снова приближая.
Созонт медленно
водил руками по
телу женщины, она уклонялась, повёртываясь к нему боком и
отводя его руки бережными движениями своих.
— Теперь остается только выработать программу жизни на лето, — говорил Пепко, когда все кончилось. — Нельзя же без программы… Нужно
провести определенную идею и решить коренной вопрос, чему отдать преимущество:
телу или духу.
— Я очень рад, боярин, что ты одних со мною мыслей и, верно, не откажешься
свести меня с почетными здешними гражданами. Может быть, мне удастся преклонить их к покорности и доказать, что если междуцарствие продолжится, то гибель отечества нашего неизбежна. Без головы и могучее
тело богатыря…
Пантелей и старуха сидели рядом у ног Егорушки и говорили шипящим шепотом, прерывая свою речь вздохами и зевками. А Егорушка никак не мог согреться. На нем лежал теплый, тяжелый тулуп, но все
тело тряслось, руки и ноги
сводило судорогами, внутренности дрожали… Он разделся под тулупом, но и это не помогло. Озноб становился все сильней и сильней.
Юлия кивнула головой и прошла дальше. Полина Николаевна
проводила ее взглядом, дрожа всем
телом и нервно пожимаясь, и этот взгляд ее был полон отвращения, ненависти и боли.
Вечера дедушка Еремей по-прежнему
проводил в трактире около Терентия, разговаривая с горбуном о боге и делах человеческих. Горбун, живя в городе, стал ещё уродливее. Он как-то отсырел в своей работе; глаза у него стали тусклые, пугливые,
тело точно растаяло в трактирной жаре. Грязная рубашка постоянно всползала на горб, обнажая поясницу. Разговаривая с кем-нибудь, Терентий всё время держал руки за спиной и оправлял рубашку быстрым движением рук, — казалось, он прячет что-то в свой горб.
Вася. Да это ты верно. Вот еще мне забота: что Параша скажет, коли я у Хлынова запевалой останусь! Э, да что мне на людей смотреть! Коли любит, так и думай по-моему. Как мне лучше. А то, что слезы-то
заводить. Своя-то рубашка к
телу ближе. Так, что ли, дядюшка Аристарх? Ох, да какой же я у вас ухорский песельник буду.
Чистое лицо, серьёзное, с нахмуренным лбом, спокойные глаза, уверенные движения сильного
тела, ловко и плотно обтянутого в солидный костюм, сильный басовый голос — всё это выгодно
отводило Маклакова в сторону от Саши и Петра.
Сам он
завез князя в город, сам перевез в гостиницу, а теперь не знал, что и делать с покойником, как и где хоронить, кому дать знать? везти ли
тело в Духаново?
Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но всё-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это тотчас же загнившее пухлое
тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на 4-х углах, потом положить этот новый гроб в другой свинцовый и
свезти его в Moскву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями
тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать всё землею.
— Я тебе покажу! — грозил он
телу, а сам с грустью, нежно
водил рукою по вялым, обмякшим мускулам.
— Да? — спросил Мирон, сидя у стола, закрыв половину
тела своего огромным листом газеты; спросив, он не
отвёл от неё глаз, но затем бросил газету на стол и сказал в угол жене...
— Вишь ты, кому не спится-то! — говорила шепотом мне навстречу шаловливая Прасковья, пощипывая тонкий лен левой рукой и далеко
отводя правою крутящееся веретено. Невзирая на такую ироническую встречу, я каждый раз усаживался на скамейке подле Прасковьи и натягивал через приподнятые колени рубашку, образуя как бы палатку вокруг своего
тела. Затем начиналась вполголоса неотвязная просьба: «Прасковья, скажи сказочку».
Ненавистно говорил он о женщинах и всегда похабно, называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и
водил ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское
тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь. Вспомню жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом, великую радость…
В те дни работал я на заводе за сорок копеек подённо, таскал на плечах и
возил тачкой разные тяжести — чугун, шлак, кирпич — и ненавидел это адово место со всей его грязью, рёвом, гомоном и мучительной
телу жарой.
— У вас небось все
тело болит от работы, а вы меня
провожаете, — сказала она, спускаясь по лестнице. — Идите домой.
В продолжение трех дней и трех ночей она не отходила от
тела,
провожала его в церковь, выстояла всю службу, хотя, конечно, видела и понимала, что была предметом неприличного любопытства.
Как это, я думал, все пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается в нем с таким изумительным согласием, что сейчас одно чувство толкает руку отпустить плачущей Леканиде Петровне десять пощечин, а другое поднимает ноги принести ей песочного пирожного; то же сердце сжимается при сновидении, как мать чистенько
водила эту Леканиду Петровну, и оно же спокойно бьется, приглашая какого-то толстого борова поспешить как можно скорее запачкать эту Леканиду Петровну, которой теперь нечем и запереть своего
тела!
Пошел в кофейню к товарищам, напился вина до чрезвычайности и
проводил время, как и прочие, по-кавалерски; а на другой день пошел гулять мимо дома, где жила моя пригляженая кукона, и вижу, она как святая сидит у окна в зеленом бархатном спенсере, на груди яркий махровый розан, ворот низко вырезан, голая рука в широком распашном рукаве, шитом золотом, и
тело… этакое удивительное розовое… из зеленого бархата, совершенно как арбуз из кожи, выглядывает.
Какие существуют проводники, передающие
телу мысли и желания
води?..
Марфа с высокого места Вадимова увидела рассеянные тысячи бегущих и среди них колесницу, осененную знаменами: так издревле
возили новогородцы
тела убитых вождей своих…