Неточные совпадения
Князь П. В. Долгорукий первый догадался взять лист бумаги и записать оба тоста. Он записал верно, другие пополнили. Мы показали Маццини и другим и составили тот текст (с легкими и несущественными переменами), который, как электрическая искра, облетел Европу, вызывая крик
восторга и
рев негодования…
— Но ведь, Елена Викторовна, ваша громадная слава, поклонники,
рев толпы, цветы, роскошь… Наконец тот
восторг, который вы доставляете своим зрителям. Неужели даже это не щекочет ваших нервов?
Какими словами мог бы передать юнкер Александров это медленно наплывающее чудо, которое должно вскоре разрешиться бурным
восторгом, это страстное напряжение души, растущее вместе с приближающимся
ревом толпы и звоном колоколов. Вся Москва кричит и звонит от радости. Вся огромная, многолюдная, крепкая старая царева Москва. Звонят и Благовещенский, и Успенский соборы, и Спас за решеткой, и, кажется, загремел сам Царь-колокол и загрохотала сама Царь-пушка!
Он поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростно опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не
реветь от
восторга?
Колесников не то пел, не то так
ревел от
восторга, но при свете был виден только открытый рот, а в темноте только голос слышен: разделился надвое.
Припоминая бурные дни жизни на ярмарке, Пётр Артамонов ощущал жуткое недоумение, почти страх; не верилось, что всё, что воскрешала память, он видел наяву и сам кипел в огромном, каменном котле, полном грохота,
рёва музыки, песен, криков, пьяного
восторга и сокрушающего душу тоскливого воя безумных людей.
Тимофеев-Сумской был великолепен. Склонившись на правый бок трона, причем его левая вытянутая нога вылезала на половину сцены, с шутовской короной набекрень, он вперял вращающиеся белки в суфлерскую будку и так
ревел, что мальчишки за барьером взвизгивали от
восторга. Моего имени он, конечно, не запомнил. Он просто заорал на меня, как купец в бане...
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и
рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые
восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.
— Да что-с? сижу бывало, глажу ее по головке да и
реву вместе с нею. И даже что-с? — продолжал он, понизив голос и отводя майора к окну: — Я уже раз совсем порешил: уйди, говорю, коли со мной так жить тяжело; но она, услыхав от меня об этом, разрыдалась и вдруг улыбается: «Нет, — говорит, — Паинька, я никуда не хочу: я после этого теперь опять тебя больше люблю». Она влюбчива, да-с. Это один, один ее порок: восторженна и в
восторге сейчас влюбляется.
О, если бы знала эта женщина, что делают со мной ее слова! Если бы рог архангела, зовущего на Страшный суд, зазвучал над самым ухом моим, он не испугал бы меня так: что значит для смелого слуха
рев трубы, зовущей к борьбе и состязанию. Воистину бездна раскрылась под ногами моими, и, точно ослепленный молнией, точно ударом оглушенный, я закричал в диком и непонятном
восторге...