Неточные совпадения
Но выстрелов не слышно было в сплошном, густейшем
реве и вое, маленькие булочники с крыши не падали, и во всем этом ничего страшного не было, а было что-то другое, чего он не мог
понять.
— А самое интересное на Кавказе — трагический
рев ослов. Очевидно, лишь они
понимают, как нелепы эти нагромождения камня, ущелья, ледники и все прославленное великолепие горной природы.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было
понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый
рев...
Вдруг по лесу прокатился отдаленный звук выстрела. Я
понял, что это стрелял Дерсу. Только теперь я заметил, что не одни эти олени дрались.
Рев их несся отовсюду; в лесу стоял настоящий гомон.
— Чего ты
ревешь, корова?.. — закричал он, схватывая Аришу за руку. — Ишь, распустила нюни-то… Ласки не
понимаешь, так
пойми, как с вашим братом по-настоящему обращаются.
Соня. Мамочка моя! Помнишь, — когда я, маленькая, не
понимала урока и
ревела, как дурочка, ты приходила ко мне, брала мою голову на грудь себе, вот так, и баюкала меня. (Поет.)
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я себя ножом пырну или человека зарежу! Та день-деньской рёвма-ревет, зудит, пилит, копейки считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная, не может
понять родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает на дверь) на куски резали, четвертовали. Не может она
понять! Голову вскружили и с толку сбили… ну вас! (Идет к двери и останавливается.) Не нравится мне, всё мне в вас не нравится!
В промежутках темноты весело перекликались; долго стояли перед мостиком, никак не могли
понять при коротких ослепляющих вспышках: вода ли это идет поверху, или блестят и маячат лужи. В темноте, пугая и веселя,
ревела вода; попробовал сунуться Колесников, но сразу влез по колена — хоть назад возвращайся!
Народ, столпившийся перед монастырем, был из ближней деревни, лежащей под горой; беспрестанно приходили новые помощники, беспрестанно частные возгласы сливались более и более в один общий гул, в один продолжительный, величественный
рев, подобный беспрерывному грому в душную летнюю ночь… картина была ужасная, отвратительная… но взор хладнокровного наблюдателя мог бы ею насытиться вполне; тут он
понял бы, что такое народ: камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, не несмотря на то сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении… тут он увидал бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу оттого, что становятся общими; как народ, невежественный и не чувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной, поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся, подобно ребенку, который говорит неблагопристойности, желая доказать этим, что он взрослый мужчина!
—
Пойми рёв русской души! Мой отец был священник, а я — прохвост!
Пётр смутно
понимает, что отец неладно держит себя; в пьяном
рёве гостей он чутко схватывает ехидные возгласы Помялова, басовитые упрёки Барской, тонкий смешок Житейкина.
Воздух дрожал от
рева воды под шлюзами. Вдруг Астреин увидел впереди лодки длинный белый гребень пены, который приближался, как живой. Он со слабым криком закрыл лицо руками и бросился ничком на дно лодки. Фельдшер
понял все и оглянулся назад. Лодка боком вкось летела на шлюзы. Неясно чернела плотина. Белые бугры пены метались впереди.
Мгновенно вся голова Иуды, во всех частях своих, наполняется гулом, криком,
ревом тысяч взбесившихся мыслей. Они догадались? Они
поняли, что это — самый лучший человек? — это так просто, так ясно. Что там теперь? Стоят перед ним на коленях и плачут тихо, целуя его ноги. Вот выходит он сюда, а за ним ползут покорно те — выходит сюда, к Иуде, выходит победителем, мужем, властелином правды, Богом…
Но ведь еще римлянин не сказал своего решающего слова: по его бритому надменному лицу пробегают судороги отвращения и гнева. Он
понимает, он
понял! Вот он говорит тихо служителям своим, но голос его не слышен в
реве толпы. Что он говорит? Велит им взять мечи и ударить на этих безумцев?
Он не
понимает, чему его смерть послужит, и только с ужасом смотрит выкатившимися глазами на кровь и
ревет отчаянным, надрывающим душу голосом.
Сторож зажег лампу. Свет ее упал на глаза Цезарю, и он проснулся. Сначала лев долго не мог прийти в себя; он даже чувствовал до сих пор на языке вкус свежей крови. Но как только он
понял, где он находится, то быстро вскочил на ноги и заревел таким гневным голосом, какого еще никогда не слыхали вздрагивающие постоянно при львином
реве обезьяны, ламы и зебры. Львица проснулась и, лежа, присоединила к нему свой голос.
Быки видят, как бьют быков, слышат, как
ревут быки на бойне, и всё не
понимают, что такое делается. Но стоит корове или быку найти на место, где бычачья кровь, да понюхать, и он
поймет, начнет
реветь, бить ногами, и его не отгонишь от того места.
Он, сделавший уже три летние кампании и поэтому горделиво считавший себя опытным моряком, был несколько обижен. Эти появления старшего офицера без всякой нужды казались недоверием к его знанию морского дела и его бдительности. Еще если бы «
ревело» или корвет проходил опасные места, он
понял бы эти появления, а теперь…
— Ступай, говорят! Иди в детскую! Чего
ревешь? Сама виновата и
ревешь! Эка! В прошлом году на Петьке Точкове висла, теперь на этого, прости господи, дьявола повисла… Тьфу! Пора
понимать, кто ты! Жена! Мать! В прошлом году неудовольствия вышли, теперь выйдут неудовольствия… Тьфу!
При виде этого Гай схватился за голову и испустил новый
рев, страшнее первого. Он
понял, что ему никакою силою не извлечь уже из урны волоса.
Меня «оставили» на час в гимназии. За что? До сих пор не могу
понять. А транспарант послали с Генею папе. Голодный, одинокий и потрясенный, я просидел час в пыльном классе и
ревел все время, не переставая, изошел слезами.
Толпа беспорядочно
ревела, и из ее
рева Иловайская
поняла только один куплет...
— Ну, матушка, значит, ты ничего не
понимаешь… — развел руками Павел Сергеич. — Твой Никонов — корова!
Ревет, хрипит, точно из него кишки тянут, а голос вибрирует и дрожит, как пробка в пустой бутылке! Не выношу! Слуху у твоего Никонова столько же, сколько у этого дивана!
Говорить ему еще не стоит: он ничего не
понимает; сам тоже пока безмолвствует, когда не
ревет… выучил всего одно английское слово от своей няньки: spun! [крутишься; вертишься! (англ.).]
Оттого ли, что так страшно за себя и детей, совершенно перестал соображать и ничего не
понимаю. Даже самое слово «война» стало бессмысленным. Война — это мертвое, это пустой звук, к которому мы все давно привыкли, а тут что-то живое с
ревом приближается к тебе, живое и огромное, все потрясающее. «Идут!» — вот самое страшное слово, с которым ничто не может сравниться. Идут. Идут.
А я этого спокойствия не
понимаю, и мне больно представить, как шли они по дорогам и сейчас еще идут, со скрипом возов, с плачем и кашлем простуженных детей, с мычанием и
ревом голодной домашней скотины.