Неточные совпадения
— Когда роешься в книгах — время течет незаметно, и вот я опоздал домой к чаю, — говорил он,
выйдя на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком широком и длинном для него, он был похож на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме и только что
вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками.
Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно, и в словах его Клим слышал строгость наставника.
Самгин обрадовался, даже хотел окрикнуть ее, но из ворот веселого домика
вышел бородатый,
рыжий человек, бережно неся под мышкой маленький гроб, за ним, нелепо подпрыгивая, выкатилась темная, толстая старушка, маленький, круглый гимназист с головой, как резиновый мяч; остролицый солдат, закрывая ворота, крикнул извозчику...
— Ты их, Гашка, прутом, прутом, — советовала она, мотая тяжелой головой. В сизых, незрячих глазах ее солнце отражалось, точно в осколках пивной бутылки. Из двери школы
вышел урядник, отирая ладонью седоватые усы и аккуратно подстриженную бороду, зорким взглядом
рыжих глаз осмотрел дачников, увидав Туробоева, быстро поднял руку к новенькой фуражке и строго приказал кому-то за спиною его...
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша,
выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела,
рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову к плечу Самгина.
Когда Самгин
вышел к чаю — у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в
рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
Самгин пошел с ним. Когда они
вышли на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой человек с выпученным животом, в
рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него
выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда,
рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с
рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги на пол, сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами в лицо Самгина, торопливо
вышел в коридор, точно спешил на помощь кому-то.
Из палисадника красивого одноэтажного дома
вышла толстая, важная дама, а за нею — высокий юноша, весь в новом, от панамы на голове до
рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
— Нынче вечером не могу, — отвечал он,
выходя с ней вместе на крыльцо. — А у меня ведь дело к вам, — сказал он, глядя на пару
рыжих, подъезжавших к крыльцу.
По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли два арестанта-парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых штанах и, с серьезными, сердитыми лицами подняв на водонос вонючую кадку, понесли ее вон из камеры. Женщины
вышли в коридор к кранам умываться. У кранов произошла ссора
рыжей с женщиной, вышедшей из другой, соседней камеры. Опять ругательства, крики, жалобы…
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и
вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась
рыжая голова с густыми бакенбардами.
Было что-то ободряющее и торжественное в этом занятии полицейского двора людьми в мундирах министерства просвещения, и даже колченогий Дидонус, суетливо вбегавший и выбегавший из полиции, казался в это время своим, близким и хорошим. А когда другой надзиратель, большой
рыжий Бутович, человек очень добродушный, но всегда несколько «в подпитии»,
вышел к воротам и сказал...
Я помолился перед образом, посмотрел на дедушкину кровать, на которой спал
рыжий Васька, вспомнил все прошедшее и грустно
вышел из комнаты.
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я
вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно,
рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
Почти каждый день к крыльцу ее квартиры черный солдат Тюфяев подводил тонконогого
рыжего коня, дама
выходила на крыльцо в длинном, стального цвета, бархатном платье, в белых перчатках с раструбами, в желтых сапогах.
Так прошло четыре тёмных, дождливых дня, на третий — удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный,
рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели,
вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её; старик лежал, спрятав голову под подушку.
Из калитки высунулась
рыжая голова Максима, сверкнули синие глаза, исчезли, и тотчас же он
вышел на панель, независимо вздёрнул голову, улыбаясь и высоко подняв тёмные брови.
— Да вот… на что лучше… Знаете, как он принимает в Петербурге? Сидит голый в ванне по самое горло, только голова его
рыжая над водою сияет, — и слушает. А какой-нибудь тайный советник стоит, почтительно перед ним согнувшись, и докладывает… Обжора он ужасный… и действительно умеет поесть; во всех лучших ресторанах известны битки а La Квашнин. А уж насчет бабья и не говорите. Три года тому назад с ним прекомичный случай
вышел…
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы моря, — точно пьяный,
выходит «перкия», с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
Со двора
вышел спешными шагами человек в поддёвке, в картузе, надвинутом на лоб, с
рыжей бородкой, он мигнул Евсею серым глазом и негромко сказал...
Прохор. Да — как знать? Никто замки старые не собирает, а я собираю. И
выходит, что среди тысяч
рыжих один я — брюнет. Н-да. Замок — это вещь! Всё — на замках, всё — заперто. Не научились бы запирать имущество, так его бы и не было. Без узды — коня не освоишь.
Давыд протянул ко мне обе руки… Его высохшие
рыжие волосы торчали кверху забавными вихрами… но умиленное выражение его лица казалось от того еще более искренним. Я взял шапку и
вышел из дому, стараясь не попасться на глаза отцу и не напомнить ему его обещания.
В назначенный день, часа за два до приезда дедушки, появлялась крытая, запряженная тройкой бричка, и из нее
выходили камердинеры и
рыжий, рябой, с бельмом на левом глазу, парикмахер Василий.
В этот первый период болезни управление цирка могло еще на него рассчитывать. Представления не успевали еще утрачивать над ним своего действия.
Выходя из уборной в трико с бабочками, в
рыжем парике, набеленный и нарумяненный, с перпендикулярно наведенными бровями, он, видимо, еще бодрился, присоединяясь к товарищам и приготовляясь к выходу на арену.
У
рыжего ворчок
вышел лучше.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится
рыжей и сердитой; городок замирает, люди
выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
На прогалину
вышел рослый
рыжий человек в городском платье и высоких щегольских сапогах. Он протянул было руку Козлу, но, заметив свою ошибку, тотчас же спохватился.
— Да, дураки, — повторял
рыжий. — Сколько берлогов мы оказали барину Половецкому? На, получай сотельный билет… Помнишь, как он ухлопал медведицу в восемнадцать пудов? А нынче цена вышла-бы по четвертному билету за пуд… Сосчитай-ка… восемнадцать четвертных… двести пятьдесят да двести — четыреста пятьдесят и
выйдет. А мы-то за сотельный билет просолили медведицу…
Лодка была тут же, привязанная к болту от ставни. Алексей Степанович и Никита переправились на мельницу и
вышли на галерейку, висевшую над рекой на высоте третьего этажа. Там уже собрался народ, рабочие и управительская семья, и женщины ахали и боялись подойти к перилам. Сухо поздоровавшись с управляющим, толстым и
рыжим мужчиною, Алексей Степанович стал смотреть на реку.
Наутро видит Жилин — ведет красный кобылу за деревню, а за ним трое татар идут.
Вышли за деревню, снял
рыжий бешмет, засучил рукава, — ручищи здоровые, — вынул кинжал, поточил на бруске. Задрали татары кобыле голову кверху, подошел
рыжий, перерезал глотку, повалил кобылу и начал свежевать — кулачищами шкуру подпарывает. Пришли бабы, девки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потом кобылу, стащили в избу. И вся деревня собралась к
рыжему поминать покойника.
Из двери на звон наших колоколов,
выходит большой, красный,
рыжий ямщик со стаканом вина в руках и кричит что-то. Игнашка обертывается ко мне и просит позволения остановиться. Тут я в первый раз вижу его рожу.
Рыжая Варварушка с поклоном
вышла из залы.
И он совсем повернулся к выходу, но в это самое мгновение драпировка, за которою предполагалась кровать, заколыхалась и из-за опущенной портьеры
вышла высокая, полная, замечательно хорошо сложенная женщина, в длинной и пышной ситцевой блузе, с густыми огненными
рыжими волосами на голове и с некрасивым бурым лицом, усеянным сплошными веснушками.
Я откликнулся. Зайцы снялись и стали удаляться неуклюже-легкими прыжками. Меж кустов долго еще мелькали их
рыжие горбатые спины и длинные уши. Я
вышел на дорогу.
Затем он
вышел из трактира и опустил письмо в почтовый ящик. До четырех часов утра блуждал он по городу и думал о своем горе. Бедняга похудел, осунулся и пришел к заключению, что жизнь — это горькая насмешка судьбы, что жить — глупо и недостойно порядочного немца. Он решил не мстить ни жене, ни
рыжему человеку. Самое лучшее, что он мог сделать, это — наказать жену великодушием.