Неточные совпадения
Краса и гордость
русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними в славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство
русскоеИ ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово
француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное
русское слово.
Перегиб такой, как у камергера или у такого господина, который так чешет по-французски, что перед ним сам
француз ничего, который, даже и рассердясь, не срамит себя непристойно
русским словом, даже и выбраниться не умеет на
русском языке, а распечет французским диалектом.
— Сейчас, — сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что
русские декаденты — ученики
французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
— Нет, вы обратите внимание, — ревел Хотяинцев, взмахивая руками, точно утопающий. — В армии у нас командуют остзейские бароны Ренненкампфы, Штакельберги, и везде сколько угодно этих бергов, кампфов. В средней школе — чехи. Донской уголь —
французы завоевали. Теперь вот бессарабец-царанин пошел на нас: Кассо, Пуришкевич, Крушеван, Крупенский и — черт их сосчитает! А мы,
русские, — чего делаем? Лапти плетем, а?
Возможно, что тевтон соблазнится и задачей теологизации материализма, немцы иррациональны не менее
русских, но привычка к философии не мешает им еще раз грабить
французов.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая,
русская. А вот я не чувствую себя
русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот
француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Но особенно любил Пахотин уноситься воспоминаниями в Париж, когда в четырнадцатом году
русские явились великодушными победителями, перещеголявшими любезностью тогдашних
французов, уже попорченных в этом отношении революцией, и превосходившими безумным мотовством широкую щедрость англичан.
Но, служа так, я служил ей гораздо больше, чем если б я был всего только
русским, подобно тому как
француз был тогда всего только
французом, а немец — немцем.
Я во Франции —
француз, с немцем — немец, с древним греком — грек и тем самым наиболее
русский.
— Он говорит Dolgorowky, а не Коровкин, — пояснил он мне. — Знаете,
французы в «Journal des Debats» часто коверкают
русские фамилии…
Ее разоружили, то есть сняли с нее пушки, порох, такелаж — все, что можно было снять, а ветхий остов ее был оставлен под надзором моряков и казаков, составлявших наш пост в этой бухте, с тем чтобы в случае прихода туда
французов и англичан его затопили, не давая неприятелю случая похвастаться захватом
русского судна.
«
Русский, — отвечал он, — в 1814 году взят
французами в плен, потом при Ватерлоо дрался с англичанами, взят ими, завезен сюда, женился на черной, имею шестерых детей».
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из
русских, — такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
Можно желать братства и единения
русских,
французов, англичан, немцев и всех народов земли, но нельзя желать, чтобы с лица земли исчезли выражения национальных ликов, национальных духовных типов и культур.
Человек входит в человечество через национальную индивидуальность, как национальный человек, а не отвлеченный человек, как
русский,
француз, немец или англичанин.
Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта
русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», [«под пятьдесят» (фр.).] как говорят
французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого
француза», но и
русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
Если б он был
русский, Полозову было бы приятно, чтоб он был дворянин, но к иностранцам это не прилагается, особенно к
французам; а к американцам еще меньше: у них в Америке человек — ныне работник у сапожника или пахарь, завтра генерал, послезавтра президент, а там опять конторщик или адвокат.
Человек, прикрепленный к семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть; «
француз, живущий в России, — говорит Прудон, —
русский, а не
француз». Нет больше ни колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…
— Оттого. Много в ту пору
француз русским напакостил. Города разорил, Москву сжег. Думал, что и Бога-то нет, ан Бог-то вот он. Насилу ноги уплел.
Даже сравнить нельзя, насколько немцы были более внимательны к
русским intellectuels, чем
французы.
Французы скромнее, менее самоуверенны, чем
русские.
Бывали не только
французы, но и иностранцы, немцы,
русские, испанцы.
Но дружеское общение у
французов совсем иное значит, чем у
русских.
Трудность общения с
русскими совсем иная, чем трудность общения с
французами.
Он очень любил
русских, предпочитал их
французам.
Я наблюдал, что
французы по сравнению с нами,
русскими, умеют наслаждаться жизнью, извлекать из нее максимум приятного, получать удовольствие от вкушения блюд интеллектуальных и — блюд материальных.
Французы, замкнутые в своей культуре, сказали бы, что они находятся в стадии высокой культуры (цивилизации),
русские же еще не вышли из стадии «природы», то есть варварства.
Но все-таки, как ни блестящи были
французы,
русские парикмахеры Агапов и Андреев (последний с 1880 года) занимали, как художники своего искусства, первые места. Андреев даже получил в Париже звание профессора куафюры, ряд наград и почетных дипломов.
После убийства Александра II, с марта 1881 года, все московское дворянство носило год траур и парикмахеры на них не работали. Барские прически стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за это время съел траур. А с 1885 года
французы окончательно стали добивать
русских мастеров, особенно Теодор, вошедший в моду и широко развивший дело…
Москва шиковала вовсю, и налезли парикмахеры-французы из Парижа, а за ними офранцузились и
русские, и какой-нибудь цирюльник Елизар Баранов на Ямской не успел еще переменить вывески: «Цырюльня.
— А кто лучше:
французы или
русские?
Народы Запада,
французы в особенности, гораздо семейственнее
русских и с большим трудом порывают с семейными традициями.
Я во Франции —
француз, с немцами — немец, с древним греком — грек и, тем самым, наиболее
русский, тем самым я настоящий
русский и наиболее служу для России, ибо выставляю главную ее мысль».
Русским чужд рафинированный скептицизм
французов, они — верующие и тогда, когда исповедуют материалистический коммунизм.
Французы называют его курли,
русские охотники — кроншнепом, а народ — степняком, или степнягой, потому что степь по преимуществу служит ему постоянным жилищем; в степи выводит он детей, и в степи же достигают они полного возраста.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная
русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у
французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Сперва к ней ездили одни
русские, потом стали появляться
французы, весьма любезные, учтивые, холостые, с прекрасными манерами, с благозвучными фамилиями; все они говорили скоро и много, развязно кланялись, приятно щурили глаза; белые зубы сверкали у всех под розовыми губами, — и как они умели улыбаться!
— Ну нет, Александр Иваныч, — воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, — я гораздо больше вашего
русский, во мне гораздо больше инстинктов
русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный
француз.
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это
француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего не знаю. Но
русский соглядатай — положительно никуда не годен.
— А с другого бока взглянем — так увидим, что и
француз рабочий, и татарин, и турок — такой же собачьей жизнью живут, как и мы,
русский рабочий народ!
— Ну, вот. А я-то распелась! Не взыщите уж, сделайте милость! Все думается,
француз кругом, не понимает по-нашему. Ан
русский.
— Oui, bon tabac, tabac turc, — говорит
француз, — et chez vous tabac russe? bon? [Да, хороший табак, турецкий табак, — а у вас
русский табак? хороший?]
— Il ne sont pas jolis ces b[êtes] de russes, [Они не красивы, эти
русские скоты,] — говорит один зуав из толпы
французов.
Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели в накидку, в сопровождении других солдат, которые, руки за спину, с веселыми, любопытными лицами, стоят за ним, подошел к
французу и попросил у него огня закурить трубку.
Француз разжигает и расковыривает трубочку и высыпает огня
русскому.
Вот в кружке собравшихся около него
русских и
французов, молоденькой офицер, хотя плохо, но достаточно хорошо, чтоб его понимали, говорящий по-французски, рассматривает гвардейскую сумку.
— Si vous voulez bien garder cela comme souvenir de cette rencontre, vous m’obligerez. [Вы меня обяжете, если оставите себе эту вещь на память о нашей встрече.] И учтивый
француз выдувает папироску и подает офицеру сигарочницу с маленьким поклоном. Офицер дает ему свою, и все присутствующие в группе как
французы, так и
русские кажутся очень довольными и улыбаются.
Родители сами отступились от воспитания, полагая, что все их заботы кончаются тем, чтоб, положась на рекомендацию добрых приятелей, нанять
француза Пуле, для обучения французской литературе и другим наукам; далее немца Шмита, потому что это принято — учиться, но отнюдь не выучиваться по-немецки; наконец,
русского учителя Ивана Иваныча.
— Вот кого новообрядствующей-то церкви надо гнать, вот кого зорить да жечь! А не нас, мы — искони Русь, наша вера истинная, восточная, корневая
русская вера, а это все — Запад, искаженное вольнодумство! От немцев, от
французов — какое добро? Вон они в двенадцатом-то году…