Неточные совпадения
— Я? — Хотяинцев удивленно посмотрел на него и обратился к Дронову: — Ваня, скажи ему, что Мордвин — псевдоним мой. Деточка, — жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. —
Русский я,
русский,
сын сельского учителя, внук попа.
— Ага, — оживленно воскликнул Бердников. — Да, да, она скупа, она жадная! В делах она — палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в книжные одежки. Мне — она — враг, — сказал он в три удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. — Росту промышленности
русской — тоже враг. Варягов зовет — понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У нее в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин
сын…
А в
сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки
сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в
русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Утешься, добрая мать: твой
сын вырос на
русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Он был в университете и решил, что
сын его должен быть также там — нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет
русский должен будет произвести переворот в жизни его
сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни
сына.
— Вот князь Serge все узнал: он
сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет
русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим живет…» — «Какой срам!» — сказала ma tante.
Ее, «погубительницу Федора Павловича и несчастного
сына его», видали наши дамы и прежде, и все, почти до единой, удивлялись, как в такую «самую обыкновенную, совсем даже некрасивую собой
русскую мещанку» могли до такой степени влюбиться отец и
сын.
На заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура Хей-ба-тоу, что в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход, плавающий вдоль берегов Уссурийского края с малых лет. Отец его занимался морскими промыслами и с детства приучил
сына к морю. Раньше он плавал у берегов Южно-Уссурийского края, но в последние годы под давлением
русских перекочевал на север.
Недаром в
русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне
сын, какой семьянин! не бьешь ты жены, не бьешь молодой…» Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
Маленький
сын этого Рахмета от жены
русской, племянницы тверского дворского, то есть обер — гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом, был пощажен для матери и перекрещен из Латыфа в Михаила.
Городская полиция вдруг потребовала паспорт ребенка; я отвечал из Парижа, думая, что это простая формальность, — что Коля действительно мой
сын, что он означен на моем паспорте, но что особого вида я не могу взять из
русского посольства, находясь с ним не в самых лучших сношениях.
В два года она лишилась трех старших
сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая
русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Но и
русский язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен
сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое
сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Теперь же капустным промыслом владеет
русский купец Семенов,
сын которого постоянно живет в Мауке; делом заведует шотландец Демби, уже не молодой и, по-видимому, знающий человек.
Увидавшись в первый раз после шестилетней разлуки, отец с
сыном обнялись и даже словом не помянули о прежних раздорах; не до того было тогда: вся Россия поднималась на врага, и оба они почувствовали, что
русская кровь течет в их жилах.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак
русского литератора», добрые люди из деморализованных
сынов нашей страны стремились просто к добру.
Пансион был распущен, деньги собраны, Марья Михайловна съездила с
сыном в Москву поклониться
русским святыням, и Райнеры оставили Россию.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил у отца и с его рекомендательными письмами поехал в Лондон. Отец рекомендовал
сына Марису, Фрейлиграту и своему
русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться к хорошему торговому дому и войти в общество.
Этого нельзя было сделать:
сын швейцарца Райнера и его
русской жены не мог быть лютеранином.
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «
Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него
русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет
русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего
сына…
Хорошо сохранили основной промышленный тип, собственно, только два поколения — сам Гордей и его
сыновья; дальше начинался целый ряд тех «
русских принцев», которые удивляли всю Европу и, в частности, облюбованный ими Париж тысячными безобразиями и чисто
русским самодурством.
— Рекомендуюсь! рекомендуюсь! «Блудный
сын, или
Русские в 18** году»…
Основателем пансиона был m-r Тюрбо, отец нынешней содержательницы. Он был вывезен из Франции, в качестве воспитателя, к
сыну одного
русского вельможи, и когда воспитание кончилось, то ему назначили хорошую пенсию. М-r Тюрбо уже намеревался уехать обратно в родной Карпантрa, как отец его воспитанника сделал ему неожиданное предложение.
[Россия…
русский народ] xa-xa!""les boyards russes… [
русские бояре] xa-xa!"«Да вы знаете ли, что наш рубль полтинник стоит… ха-ха!» «Да вы знаете ли, что у нас целую губернию на днях чиновники растащили… ха-ха!» «Где это видано… ха-ха!» Словом сказать,
сыны России не только не сдерживали себя, но шли друг другу на перебой, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не успел напаскудить прежде.
Стонали
русские солдатики и под Севастополем, и под Инкерманом, и под Альмою; стонали елабужские и курмышские ополченцы, меся босыми ногами грязь столбовых дорог; стонали
русские деревни, провожая
сыновей, мужей и братьев на смерть за"ключи".
— Потому, — начал он насмешливым тоном, — что я имел несчастие родиться на свет
сыном очень богатого человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который говорит, что быть актером позорно для
русского дворянина.
— Бомбами пускать! сук[ин]
сын е….. твою м… Дай только добраться, тогда попробуешь штыка трехгранного
русского, проклятый! — заговорил ротный командир так громко, что батальонный командир должен был приказать ему молчать и не шуметь так много.
Она немедленно села в угол, лицом к стене, — и залилась слезами, почти заголосила, ни дать ни взять
русская крестьянка над гробом мужа или
сына.
Из помещения на Старой площади редакция «
Русского слова» вскоре, переменив несколько квартир, переехала на Петровку, в дом доктора Левинсона, в нижний этаж, где была когда-то редакция арендуемых у императорских театров театральных афиш, содержимая А.А. Левинсоном,
сыном домовладельца.
Эта наклонность к стишкам свела его с одним мрачным и как бы забитым чем-то товарищем,
сыном какого-то бедного генерала, из
русских, и который считался в заведении великим будущим литератором.
Мне очень хотелось подойти послушать, но я не посмела, и мне уж наша Марфуша рассказала, что когда в соборе похоронили царя Ивана Грозного, который убил своего
сына, так Николай угодник на висевшем тут образе отвернул глаза от гробницы; видела я и гробницу младенца Димитрия, которого убили по приказанию царя Бориса [Борис — Годунов (около 1551—1605),
русский царь с 1598 года.].
А весьегонцы слушали эти речи и плескали руками. И кричали: браво,
русский Гарибальди! живио! уррааа! А один, помоложе, даже запел: allons, enfants de la patrie… [Вперед, отечества
сыны («Марсельеза»).]
Приехали на Святки семинаристы, и
сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного
русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии,
сын русского посла, был среди
русских высших чиновников человек редкого в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими.
Ханы боялись
русских, боялись принять хазават, и ханша послала меня с
сыном, с вторым, с Умма-Ханом, в Тифлис просить у главного
русского начальника помощи от Гамзата.
Семья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к
русским, была привезена в аул Ведено и содержалась там под стражею, ожидая решения Шамиля. Женщины — старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата — и их пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида,
сын же Хаджи-Мурата, восемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице, то есть в глубокой, более сажени, яме, вместе с четырьмя преступниками, ожидавшими, так же как и он, решения своей участи.
Добыл Максим у Васи,
сына трактирщика Савельева, книгу без конца, под названием «Тёмные и светлые стороны
русской жизни», проезжий какой-то оставил книгу.
Это мне, впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и наверно знаю, что Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вроде различных «Освобождений Москвы», «Атаманов Бурь», «
Сыновей любви, или
Русских в 1104 году» и проч. и проч., романов, доставлявших в свое время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса.
Поелику же сия повесть принята за единственный и правдоподобнейший источник для истории уральских казаков и поелику она неоднократно повторена в новейших
русских и иностранных сочинениях, [Например, в хозяйственном описании Астраханской губернии 1809 года, в 29 книжке «
Сына отечества» на 1821 год и пр.
Но писать правду было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный
сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «
Русских ведомостях» в 1885 году.
Ты не
русский, ты не
сын Милославского!» Тут вспомнил Юрий последние слова умирающего своего родителя.
— Полегче, молодец, полегче! За всех не ручайся. Ты еще молоденек, не тебе учить стариков; мы знаем лучше вашего, что пригоднее для земли
русской. Сегодня ты отдохнешь, Юрий Дмитрич, а завтра чем свет отправишься в дорогу: я дам тебе грамоту к приятелю моему, боярину Истоме-Туренину. Он живет в Нижнем, и я прошу тебя во всем советоваться с этим испытанным в делах и прозорливым мужем. Пускай на первый случай нижегородцы присягнут хотя Владиславу; а там… что бог даст! От
сына до отца недалеко…
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть царем
русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам
сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих.
— И отечеству, боярин! — перервал с жаром Авраамий. — Мы не иноки западной церкви и благодаря всевышнего, переставая быть мирянами, не перестаем быть
русскими. Вспомни, Юрий Дмитрич, где умерли благочестивые старцы Пересвет и Ослябя!.. Но я слышу благовест… Пойдем,
сын мой, станем молить угодника божия, да просияет истина для очей наших и да подаст тебе господь силу и крепость для исполнения святой его воли!
—
Сын боярина Милославского величает польского королевича царем
русским… зовет Гонсевского своим другом… диковинка! Так поэтому и твой отец за ум хватился?
— Не калужане, боярин, — сказал с важным видом Копычинский, — спроси меня, я это дело знаю: его убил перекрещенный татарин Петр Урусов; а калужские граждане, отомщая за него, перерезали всех татар и провозгласили новорожденного его
сына, под именем Иоанна Дмитриевича, царем
русским.
Несчастливцев. Он, то есть тятенька, человек
русский, господа, благочестивый, но по душе совершеннейший коканец и киргиз-кайсак. Он человек семейный, очень любит своих детей, любит женить
сыновей; но непременно желает получить приданого тысячу рублей, по своей жадности и по своему невежеству.
Так стреляй в Кончака. государь,
С дальних гор на ворога ударь
За
Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого
сына Святославича!
Князь Ингварь, князь Всеволод!
И вас Мы зовем для дальнего похода,
Трое ведь Мстиславичей у нас,
Шестокрыльцев княжеского рода!
Не в бою ли вы себе честном
Города и волости достали?
Где же ваш отеческий шелом,
Верный щит, копье из ляшской стали?
Чтоб ворота Полю запереть,
Вашим стрелам время зазвенеть
За
Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого
сына Святославича!
Вы, князья буй Рюрик и Давид!
Смолкли ваши воинские громы.
А не ваши ль плавали в крови
Золотом покрытые шеломы?
И не ваши ль храбрые полки
Рыкают, как туры, умирая
От каленой сабли, от руки
Ратника неведомого края?
Встаньте, государи, в злат стремень
За обиду в этот черный день,
За
Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого
сына Святославича!