Неточные совпадения
У столбика дорожного
Знакомый голос слышится,
Подходят наши странники
И видят: Веретенников
(Что башмачки козловые
Вавиле подарил)
Беседует с крестьянами.
Крестьяне открываются
Миляге по душе:
Похвалит Павел песенку —
Пять раз споют, записывай!
Понравится пословица —
Пословицу пиши!
Позаписав достаточно,
Сказал им Веретенников:
«Умны крестьяне
русские,
Одно нехорошо,
Что пьют до одурения,
Во рвы, в канавы валятся —
Обидно поглядеть...
Утвердительно можно
сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении
русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
— Это наше
русское равнодушие, —
сказал Вронский, наливая воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке, — не чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности.
— Ну полно, Саша, не сердись! —
сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата. Я был виноват. Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии этими важными
Русскими, приехавшими в коляске.
— Я вот говорю Анне Аркадьевне, —
сказал Воркуев, — что если б она положила хоть одну сотую той энергии на общее дело воспитания
русских детей, которую она кладет на эту Англичанку, Анна Аркадьевна сделал бы большое, полезное дело.
― Знаю вас и вашу полезную, ― опять он поймал моль, ― деятельность, как и всякий
Русский, ―
сказал адвокат наклонившись.
— Я не имею удовольствия знать этого господина Левина, — улыбаясь
сказал Вронский, — но, вероятно, он никогда не видал тех машин, которые он осуждает. А если видел и испытывал, то кое-как, и не заграничную, а какую-нибудь
русскую. А какие же тут могут быть взгляды?
— А мы живем и ничего не знаем, —
сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? —
сказал он, подавая ему только что полученную утром
русскую газету и указывая на статью о
русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
— Вот и я, —
сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все
Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы,
Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я
скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
― Но в чем же вы видите особенные свойства
русского рабочего? ―
сказал Метров. ― В зоологических, так
сказать, его свойствах или в тех условиях, в которых он находится?
И по обычной привычке
Русских, вместо того чтоб именно по-русски
сказать то, что он хотел скрыть от слуг, заговорил по-французски.
— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, —
сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос
русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
— Спасибо, тут вмешалась эта… эта в шляпе грибом.
Русская, кажется, —
сказал полковник.
Хорошо ли, дурно ли мы поступили, это другой вопрос; но жребий брошен, —
сказал он, переходя с
русского на французский язык, — и мы связаны на всю жизнь.
— Я не понимаю, —
сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы,
Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, —
сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и
русские песни.
— Господин этот
Русский и спрашивал про вас, —
сказал обер-кельнер.
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, —
сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне
Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, —
сказала княгиня.
Из числа многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно — странно даже и
сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где
русский изображен разговаривающим с англичанином.
— Прошу покорнейше, —
сказал Манилов. — Вы извините, если у нас нет такого обеда, какой на паркетах и в столицах, у нас просто, по
русскому обычаю, щи, но от чистого сердца. Покорнейше прошу.
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись,
скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство
русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная
русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Где же тот, кто бы на родном языке
русской души нашей умел бы нам
сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь
русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный
русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего
русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве,
сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…
Должно
сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину
русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь.
Только и успел
сказать бедняк: «Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки
Русская земля!» И там же испустил дух свой.
Нет, братцы, так любить, как
русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, а… —
сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и
сказал: — Нет, так любить никто не может!
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и
сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века
Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на
Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
Вожеватов. Ну нет, не
скажите! По
русской пословице: «На грех и из палки выстрелишь».
Скажи-ка, что глаза ей портить не годится,
И в чтеньи прок-от не велик:
Ей сна нет от французских книг,
А мне от
русских больно спится.
— Нет, вы не
русский после всего, что вы сейчас
сказали! Я вас за
русского признать не могу.
— Крафт, —
сказал он, чрезвычайно любезно пожимая руку Самгина; женщина, улыбнувшись неохотной улыбкой, назвала себя именем и фамилией тысяч
русских женщин...
«Поблек, — думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. — Типичный
русский бездельник. О попах — нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина
сказала бы: человек бесплодного ума».
—
Скажите… Это — не в порядке дознания, — даю вам честное слово офицера! Это —
русский человек спрашивает тоже
русского человека… других мыслей, честного человека. Вы допускаете…?
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно
сказал Козлов. — Это разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают
русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил.
Эти люди, бегавшие по раскаленным улицам, как тараканы, восхищали Варвару, она их находила красивыми, добрыми, а Самгин
сказал, что он предпочел бы видеть на границе государства не грузин, армян и вообще каких-то незнакомцев с физиономиями разбойников, а —
русских мужиков.
— Делай! —
сказал он дьякону. Но о том, почему
русские — самый одинокий народ в мире, — забыл
сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Сейчас, —
сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что
русские декаденты — ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
— Да, вероятно, вы анархист, —
сказал он задумчиво и спросил: — Вы знаете, Корвин — в «Союзе
русского народа»?
— Тихонько — можно, —
сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто
русской крови, должны
сказать свое слово! Пора. Они —
скажут, увидишь!
— Я? — Хотяинцев удивленно посмотрел на него и обратился к Дронову: — Ваня,
скажи ему, что Мордвин — псевдоним мой. Деточка, — жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. —
Русский я,
русский, сын сельского учителя, внук попа.
— Ваш отец был настоящий
русский, как дитя, —
сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего не было слышно. В доме тоже было тихо, как будто он стоял далеко за городом.
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику
русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина
сказала...
— Самопрыгающая натура, —
сказал он о Любаше, приемного отца назвал «иже еси в либералех сущий», а постукав кулаком по «
Русским ведомостям», заявил...
— Стойте! — спокойнее и трезвее
сказал Бердников, его лицо покрылось, как слезами, мелким потом и таяло. — Вы не можете сочувствовать распродаже родины, если вы честный,
русский человек. Мы сами поднимем ее на ноги, мы, сильные, талантливые, бесстрашные…
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она
сказала: — Жалуется, что никто у нас ничего не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен
русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей в неделю. Что ты
скажешь?
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез и вдруг
сказала серьезно, не скрывая удовольствия: — Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет
русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
— Ага, — оживленно воскликнул Бердников. — Да, да, она скупа, она жадная! В делах она — палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в книжные одежки. Мне — она — враг, —
сказал он в три удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. — Росту промышленности
русской — тоже враг. Варягов зовет — понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У нее в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин сын…
Красавина. А не веришь, так я тебе вот что
скажу: хороший-то который жених, ловкий, и без свахи невесту найдет, а хоть и со свахой, так с него много не возьмешь; ну а твой-то плох: ему без меня этого дела не состряпать; значит, я с него возьму что мне захочется. Знаешь
русскую пословицу: «У всякого плута свой расчет»? Без расчету тоже в нынешнем свете жить нельзя.
«Ну, как я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а
русские девы примут ошибку за образец, да как козы — одна за другой — пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много в
русской земле! Что
скажут маменьки и папеньки!..»