— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в
русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Ошибка гуманизма была совсем не в том, что он слишком утверждал человека, что он толкал на путь человекобожества, как часто утверждалось в
русской религиозной мысли, а в том, что он недостаточно, не до конца утверждал человека, что он не мог гарантировать независимость человека от мира и заключал в себе опасность порабощения человека обществу и природе.
Я очень ценил и ценю многие мотивы
русской религиозной мысли: преодоление судебного понимания христианства, истолкование христианства как религии Богочеловечества, как религии свободы, любви, милосердия и особой человечности, более, чем в западной мысли выраженное эсхатологическое сознание, чуждость инфернальной идее предопределения, искание всеобщего спасения, искание Царства Божьего и правды Его.
Неточные совпадения
И мы имеем все основания полагать мировую миссию России в ее духовной жизни, в ее духовном, а не материальном универсализме, в ее пророческих предчувствиях новой жизни, которыми полна великая
русская литература,
русская мысль и народная
религиозная жизнь.
Нам необходимо духовное освобождение от
русского утилитаризма, порабощающего нашу
мысль, будет ли он
религиозным или материалистическим.
Русская народная
религиозная мысль глубоко задумалась над проблемой смерти.
Деятельность Религиозно-философской академии открылась моим публичным докладом на тему о
религиозном смысле
русской революции, на котором были высказаны некоторые
мысли, чуждые эмиграции.
Традиция
русской творческой
религиозной мысли казалась совершенно прерванной, ее поддерживала лишь небольшая группа представителей философской и богословской
мысли, которых не признавали настоящими православными.
Его отношение к
русской мысли было трогательно, он раздирался между К. Бартом и
русской религиозной философией.
Русская мысль по своей интенсии была слишком тоталитарной, она не могла оставаться отвлеченно-философской, она хотела быть в то же время
религиозной и социальной, в ней был силен моральный пафос.
Но оригинальной особенностью
русской религиозной и философской
мысли нужно признать ее тоталитарный характер, ее искание целостности.
Но в нем не было глубоких
религиозных идей, — идей, выношенных в
русской мысли.
Проблема столкновения личности и мировой гармонии. Отношение к действительности. Значение Гегеля в истории
русской мысли. Бунт Белинского. Предвосхищение Достоевского. Проблема теодицеи. Подпольный человек. Гоголь и Белинский. Индивидуалистический социализм Белинского.
Религиозная драма Гоголя. Письмо Белинского Гоголю. Мессианство
русской поэзии: Тютчев, Лермонтов.
Но был и возврат к традициям
русской мысли XIX в., к
религиозному содержанию
русской литературы, к Хомякову, к Достоевскому и Вл. Соловьеву.
Но
русская религиозная философия находила себя и определяла себя по противоположению западной
мысли.
Он влиял на
русскую философскую,
религиозную и социальную
мысль.
Русские течения
религиозной мысли,
русские религиозные искания начала XX в. будут продолжать профетическое служение Вл. Соловьева.
Русская религиозно-философская
мысль ставила по-иному проблему
религиозной антропологии, чем католическая и протестантская антропология, и она идет дальше антропологии патристической и схоластической, в ней сильнее человечность.
Поразительно, что на Соборе 17-го года, который стал возможен только благодаря революции, не обнаружилось никакого интереса к
религиозным проблемам, мучившим
русскую мысль XIX и начала XX в.
Необходимо установить различие между
русской творческой
религиозной мыслью, которая по-новому ставит проблему антропологическую и космологическую, и официальным монашески-аскетическим православием, для которого авторитет «Добротолюбия» стоит выше авторитета Евангелия.
В
русской философской
мысли будут преобладать мотивы
религиозные, моральные и социальные.
Русская религиозная философия пробудилась от долгого сна
мысли вследствие толчков, полученных от германской философии, главным образом от Шеллинга и Гегеля.
Булгаков по поводу имясловия написал статью «Афонское дело» (
Русская мысль. 1913. № 9), а позднее (в 1920 г.) монографию «Философия имени» (Париж, 1953).], помимо общего своего богословского смысла, является в некотором роде трансцендентальным условием молитвы, конституирующим возможность
религиозного опыта.
Два
русских религиозных мыслителя высказали замечательные
мысли о смерти и жизни,
мысли полярно противоположные.
Славянофилы были основоположниками того народничества, которое столь характерно для
русской мысли XIX века и потом приняло
религиозные формы.
Русские западники, которым чужд был
религиозный тип славянофилов, увлеклись гегелианством, которое было для них столь же тоталитарной системой
мысли и жизни, охватывающей решительно все.
Русская творческая
религиозная мысль выносила идею Богочеловечества; подобно тому, как в Иисусе Христе Богочеловеке произошло индивидуальное воплощение Бога в человеке, в христианском человечестве должно произойти коллективное, соборное воплощение Бога.
Русская творческая
религиозная мысль, начиная с Хомякова, стояла на путях
религиозной реформации на православной почве.
Русская мысль пережила два кризиса гегелианства, у Хомякова кризис
религиозный, у Белинского кризис социальный.
Когда в начале XX века в России возникли новые идеалистические и
религиозные течения, порвавшие с позитивизмом и материализмом традиционной
мысли радикальной
русской интеллигенции, то они стали под знак Достоевского.
Религиозные направления
русской мысли,
русской литературы окрасились в цвет славянофильства, восточничества.