Неточные совпадения
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было
в класс наш предводитель, он скроил такую
рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
— По-нашему ли, Климушка?
А Глеб-то?.. —
Потолковано
Немало:
в рот положено,
Что не они ответчики
За Глеба окаянного,
Всему виною: крепь!
— Змея
родит змеенышей.
А крепь — грехи помещика,
Грех Якова несчастного,
Грех Глеба
родила!
Нет крепи — нет помещика,
До петли доводящего
Усердного раба,
Нет крепи — нет дворового,
Самоубийством мстящего
Злодею своему,
Нет крепи — Глеба нового
Не будет на Руси!
Важная барыня! гордая барыня!
Ходит, змеею шипит;
«Пусто вам! пусто вам! пусто вам!» —
Русской деревне кричит;
В рожу крестьянину фыркает,
Давит, увечит, кувыркает,
Скоро весь русский народ
Чище метлы подметет.
— И так, шельма,
родит! — говорили они
в чаду гордыни.
Когда она
родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся
в ту же ночь и
в том же доме
в Петербурге дочь придворного повара.
И ей пришла мысль о том, как несправедливо сказано, что проклятие наложено на женщину, чтобы
в муках
родить чада.
Левины жили уже третий месяц
в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была
родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и
в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что
в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она
родила девочку
в конце зимы), несмотря на то, что у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
— А тебя как бы нарядить немцем да
в капор! — сказал Петрушка, острясь над Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за
рожа вышла из этой усмешки! И подобья не было на усмешку, а точно как бы человек, доставши себе
в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался
в положенье человека, собирающегося чихнуть.
Чичиков заглянул из-под низа ему
в рожу, желая знать, что там делается, и сказал: «Хорош! а еще воображает, что красавец!» Надобно сказать, что Павел Иванович был сурьезно уверен
в том, что Петрушка влюблен
в красоту свою, тогда как последний временами позабывал, есть ли у него даже вовсе
рожа.
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что
в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж
рождает сплин.
Меж ими всё
рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь
в свою чреду, —
Всё подвергалось их суду.
Поэт
в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.
Пошли приветы, поздравленья:
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе
родили жалость:
Он молча поклонился ей;
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
Иногда плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности, возбуждающиеся
в свежем, здоровом, крепком юноше, — все это, соединившись,
рождало в них ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье.
Из слуховых окон выглядывали престранные
рожи в усах и
в чем-то похожем на чепчики.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати,
Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты
в обморок
в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом
Роди, она никак не могла отказать себе
в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо
в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
—
Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь сказать, — начала было
в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Видишь,
Родя, чтобы сделать
в свете карьеру, достаточно, по-моему, всегда сезон наблюдать; если
в январе спаржи не потребуешь, то несколько целковых
в кошельке сохранишь; то же
в отношении и к сей покупке.
Так откровенно
в рожу и плюют! — дрожал он от бешенства.
Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, — ты его не помнишь,
Родя, — тоже
в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе
в колодезь упал, на другой только день могли вытащить.
Ну да, одним словом,
Родя… дело
в том…
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их
Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его,
в тот же вечер,
в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Не стану теперь описывать, что было
в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде
в болезни, клялся, что
Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем
в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем
в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста,
Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила
в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала,
в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу,
Родя…
— То есть не то чтобы… видишь,
в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь,
Родя, я тебе что-то вчера болтал
в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить
в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать
в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться
в том самом городе, где будет
Родя, и… всем вместе начать новую жизнь.
Она говорит, что лучше будет, то есть не то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и
Родя тоже нарочно пришел сегодня
в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
Я,
Родя, дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты живешь, что ешь и
в чем ходишь.
— Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще
рожа как полотно бледна, и задыхаешься! Дурак!.. Что ты
в «Хрустальном дворце» делал? Признавайся немедленно!
Она, например, даже не жаловалась на то, что от него нет писем, тогда как прежде, живя
в своем городке, только и жила одною надеждой и одним ожиданием получить поскорее письмо от возлюбленного
Роди.
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по
роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня
в рожу краской, да и побег, а я за ним.
Встану, да и брякну всем
в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!..
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом,
Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет
в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
Я вот,
Родя, твою статью
в журнале читаю уже
в третий раз, мне Дмитрий Прокофьич принес.
— Но только,
Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не самым первым
в нашем ученом мире.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира,
в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и
Родя с вами… Да куда ж ты,
Родя?
Мартышка,
в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка», говорит: «кум милый мой!
Что́ это там за
рожа?
Какие у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А, ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели,
в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными
рожами и блистающими глазами.
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться
в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к барину, часто с избитыми
рожами,
в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
Конечно, я сама могла бы дать ему по
роже, но я не знаю твоих дел с ним, и я вообще не хочу вмешиваться
в твои дела, но они мне не нравятся.
— Ах, это Ваня, который живет у вас
в мезонине! Ты думаешь — я с ним путалась, с эдаким: ни кожи, ни
рожи? Плохо ты выдумал.
Эти стихи вполне совпадали с ритмом шагов Самгина. Мелькнуло
в памяти имя Бодлера и — погасло, не
родив мысли. Подумалось...
Свою биографию Елена рассказала очень кратко и прерывая рассказ длинными паузами: бабушка ее Ивонна Данжеро была акробаткой
в цирке, сломала ногу, а потом сошлась с тамбовским помещиком,
родила дочь, помещик помер, бабушка открыла магазин мод
в Тамбове.
Он все топтался на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются
родить детей, о Zweikindersystem
в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что
в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
Плотники усаживались за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых
рожах за стеклами окна
в ресторане станции Новгород.
Но механическая работа перенасыщенной памяти продолжалась, выдвигая дворника Николая, аккуратного, хитренького Осипа, рыжего Семена, грузчиков на Сибирской пристани
в Нижнем, десятки мимоходом отмеченных дерзких людей, вереницу их закончили бородатые, зубастые
рожи солдат на перроне станции Новгород. И совершенно естественно было вспомнить мрачную книгу «Наше преступление». Все это расстраивало и даже озлобляло, а злиться Клим Самгин не любил.
— Вот — видишь? Я же говорю: это — органическое! Уже
в мифе о сотворении женщины из ребра мужчины совершенно очевидна ложь, придуманная неискусно и враждебно. Создавая эту ложь, ведь уже знали, что женщина
родит мужчину и что она
родит его для женщины.