Неточные совпадения
Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя
ветра, полосующего окрестность, — так силен был его
ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну.
Слабый
ветер, шевеля в листьях ясеня, тихонько двигал взад и вперед, и по темной дорожке и по желтой спине Фифи, бледно-золотые пятна света;
ровная тень обливала Аркадия и Катю; только изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска.
Аркадий смутился было снова, но первые слова, ею произнесенные, успокоили его тотчас. «Здравствуйте, беглец!» — проговорила она своим
ровным, ласковым голосом и пошла к нему навстречу, улыбаясь и щурясь от солнца и
ветра: «Где ты его нашла, Катя?»
А свежо: зима в полном разгаре, всего шесть градусов тепла. Небо ясно; ночи светлые; вода сильно искрится. Вообще, судя по тому, что мы до сих пор испытали, можно заключить, что Нагасаки — один из благословенных уголков мира по климату.
Ровная погода: когда
ветер с севера — ясно и свежо, с юга — наносит дождь. Но мы видели больше ясного времени.
Качка была, да не сильная, хотя вчера дул свежий
ветер,
ровный, резкий и холодный.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я думал, что настанет, как в Атлантическом океане, умеренный жар,
ровный и постоянный
ветер; что мы войдем в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков, и синего моря. Но ничего похожего на это не было:
ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно были закрыты.
Ветер дул северный и довольно свежий, но
ровный.
Действительно, часов около двух пополудни начал дуть
ветер, сначала тихий и
ровный, а затем все усиливающийся.
Потому ли, что земля переместилась в плоскости эклиптики по отношению к солнцу, или потому, что мы все более и более удалялись от моря (вероятно, имело место и то и другое), но только заметно день удлинялся и климат сделался
ровнее. Сильные
ветры остались позади. Барометр медленно поднимался, приближаясь к 760. Утром температура стояла низкая (–30°С), днем немного повышалась, но к вечеру опять падала до — 25°С.
Иногда ручей бежит по открытому месту, по песку и мелкой гальке, извиваясь по
ровному лугу или долочку. Он уже не так чист и прозрачен —
ветер наносит пыль и всякий сор на его поверхность; не так и холоден — солнечные лучи прогревают сквозь его мелкую воду. Но случается, что такой ручей поникает, то есть уходит в землю, и, пробежав полверсты или версту, иногда гораздо более, появляется снова на поверхность, и струя его, процеженная и охлажденная землей, катится опять, хотя и ненадолго, чистою и холодною.
Лицо Петра было несколько спокойнее. В нем виднелась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением. Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался.
Ровное веяние
ветра как бы разглаживало на его лице все морщины, разливая по нем тихий мир, лежавший на всей скрытой от незрячих взоров картине… Брови шевелились все тише и тише.
Копинка взялся управлять парусом, я сел на его место за весла, а Намука остался на руле. С парусом наша лодка пошла быстрее:
Ветер дул
ровный, но он заметно усиливался. Море изменило свой лик до неузнаваемости. Полчаса назад оно было совершенно спокойно-гладкое, а теперь взбунтовалось и шумно выражало свой гнев.
В этом крике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор стал тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим,
ровным звуком. Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный
ветер, все усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал платье и волосы, слепил глаза, бил в грудь, путался в ногах…
А поезд летел, и звон, мерный, печальный, оглашал то спящие ущелья, то долины, то улицы небольших городов, то станции, где рельсы скрещивались, как паутина, где, шумя, как
ветер в непогоду, пролетали такие же поезда, по всем направлениям, с таким же звоном,
ровным и печальным.
Ветер дул в спину. По моему расчету, через два часа должен был наступить рассвет. Взглянув на свои часы с светящимся циферблатом, я увидел именно без пяти минут четыре.
Ровное волнение не представляло опасности. Я надеялся, что приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на «Бегущей» можно было понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной в эту дикую ночь?
Утром
ветер утих, но оставался попутным, при ясном небе; «Нырок» делал одиннадцать узлов [Узел — здесь: мера скорости судна (миля в час).] в час на
ровной килевой качке. Я встал с тихой душой и, умываясь на палубе из ведра, чувствовал запах моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган махнул рукой, крикнув...
Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне направлению. Поднявшись на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая
ветром, еще виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на ослепительно-белом,
ровном фоне снега.
Ветер тек широкой,
ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов.
Ответа не последовало. Но вот наконец
ветер в последний раз рванул рогожу и убежал куда-то. Послышался
ровный, спокойный шум. Большая холодная капля упала на колено Егорушки, другая поползла по руке. Он заметил, что колени его не прикрыты, и хотел было поправить рогожу, но в это время что-то посыпалось и застучало по дороге, потом по оглоблям, по тюку. Это был дождь. Он и рогожа как будто поняли друг друга, заговорили о чем-то быстро, весело и препротивно, как две сороки.
Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые,
ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый
ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы.
Море дымилось, вечерний туман берега рвался в порывах
ветра, затягивая Пролив Бурь сизым флером. Волнение усиливалось; отлогие темные валы с
ровным, воздушным гулом катились в пространство, белое кружево вспыхивало на их верхушках и гасло в растущей тьме.
Только снаружи слышался
ровный гул, как будто кто-то огромный шагал от времени до времени по окованной морозом земле. Земля глухо гудела и смолкала до нового удара… Удары эти становились все чаще и продолжительнее. По временам наша избушка тоже как будто начинала вздрагивать, и внутренность ее гудела, точно пустой ящик под
ветром. Тогда, несмотря на шубы, я чувствовал, как по полу тянет холодная струя, от которой внезапно сильнее разгорался огонь и искры вылетали гуще в камин.
«Не дай бог», — прибавил хозяин, зевая. Я понял, что это начинается сравнительно редкое явление — морозная буря, когда налетающий откуда-то
ветер толкается в отяжелевший морозный воздух. Отдельные толчки и гул служили признаками первых усилий
ветра, еще не могущего двинуть сгущенную атмосферу… Потом толчки стали продолжительнее, гул становился
ровным, непрерывным. Охлажденный ниже сорока градусов, воздух тронулся с места и тянул, точно над нашей площадкой неслись волны бездонного океана…
Василий Андреич послушался и пустил лошадь, как велел Никита. Они ехали так довольно долго. Иногда они выезжали на оголенные зеленя, и сани гремели по колчам мерзлой земли. Иногда выезжали на жнивье, то на озимое, то на яровое, по которым из-под снега виднелись мотавшиеся от
ветра полыни и соломины; иногда въезжали в глубокий и везде одинаково белый,
ровный снег, сверху которого уже ничего не было видно.
Но Василий Андреич не отвечал ему и потрогивал лошадь; пять верст
ровной дороги, из которых две были лесом, казалось, легко проехать, тем более, что
ветер как будто затих и снег переставал.
Резкий толчок саней о камень… Потом
ровное поскрипывание полоза, и я опять сладко заснул. Только сначала еще сквозь дремоту, открывая порой глаза, я видел, что мы едем гуськом по широкой пустынной луговине, и
ветер сыплет в лицо крупными хлопьями снега…
Катят с горы тройки, как по
ровному месту, гогот… звон… свист… Ямщики со станка выбегут навстречу, чают так, что губернатор… И нет никого… Звон, да крики, да свист пролетят с
ветром мимо, только снег пылит… А никого, что есть — ни лошадей, ни человека не видно…
Налетит
ветер, и пойдет по горам
ровный гул и мягкий шум и шепот между лесами.
После изрядной «трепки» на параллели Бискайского залива «Коршун» с
ровным попутным
ветром спускался вниз.
— Удивительно, что не спится, Андрей Николаевич, — иронически отвечал мичман. — Кажется, можно бы спать…
Ветер ровный… установился… идем себе хорошо… Впереди никаких мелей нет… Будьте спокойны, Андрей Николаевич… Я не первый день на вахте стою, — несколько обиженно прибавил вахтенный офицер.
И «Коршун», слегка и плавно раскачиваясь, несет на себе все паруса, какие только у него есть, и с
ровным попутным
ветром, дующим почти в корму, бежит себе узлов [Узлом измеряют пройденное кораблем расстояние, он равняется 1/120 части итальянской мили, то есть 50 ф. 8 д. [Узел — 1 миля (1852 м) в час]. — Ред.] по девяти, по десяти в час, радуя своих обитателей хорошим ходом.
Море черно. Черно и кругом на горизонте. Черно и на небе, покрытом облаками. А корвет, покачиваясь и поклевывая носом, бежит себе, рассекая эту непроглядную тьму, подгоняемый
ровным свежим
ветром, узлов по восьми. На корвете тишина. Только слышатся свист и подвывание
ветра в снастях да тихий гул моря и всплески его о борта корвета.
Причина этого явления скоро разъяснилась.
Ветер, пробегающий по долине реки Сонье, сжатый с боков горами, дул с большой силой. В эту струю и попали наши лодки. Но как только мы отошли от берега в море, где больше было простора,
ветер подул спокойнее и
ровнее. Это заметили удэхейцы, но умышленно ничего не сказали стрелкам и казакам, чтобы они гребли энергичнее и чтобы нас не несло далеко в море.
Это прекрасное, легкое состояние, ниспосылаемое как бы в ослабу душе, длилось долго: свежий
ветер предосеннего утра плыл
ровным потоком в окно и ласково шевелил распущенной косой Синтяниной, целовал ее чистые щеки и убаюкивал ее тихим свистом, проходя сквозь пазы растворенной рамы.
Сотни верст за сотнями. Местность
ровная, как стол, мелкие перелески, кустарник. Пашен почти не видно, одни луга. Зеленеют выкошенные поляны, темнеют копны и небольшие стожки. Но больше лугов нескошенных; рыжая, высохшая на корню трава клонится под
ветром и шуршит семенами в сухих семенных коробочках. Один перегон в нашем эшелоне ехал местный крестьянский начальник, он рассказывал: рабочих рук нет, всех взрослых мужчин, включая ополченцев, угнали на войну; луга гибнут, пашни не обработаны.
Выстрелы уже давно прекратились. Затих как бы и
ветер, бушевавший в эту ночь, и только Висла по-прежнему с
ровным шумом катила свои валы. Наступило раннее утро.
Татьяна затушила свечу, но ей почему-то не спалось. Какое-то тяжелое предчувствие щемило ей сердце. Она то прислушивалась к тихому и
ровному дыханию спящего около нее Миши, то к прерывистому, неровному храпу заснувших гостей, то к вою зимнего
ветра на дворе. Вдруг она услыхала в том углу, где расположились ее гости, какую-то возню и шепот. Ей явственно послышались слова: «Пора, спит».
С запада
ровною полосою поднимались густые белые тучи. Оттуда подул
ветер. Стало еще холоднее. Солдаты кутались в полушубки. Матрехин, с серьезными, глупыми глазами под отлогим лбом, рассказывал про волчиху, у которой его дядя увез волчат. Он рассказывал солидно, томительно-медленно. Солдаты посмеивались, потешаясь над тем, как он рассказывал.