Неточные совпадения
— Да, насчет денег. У него сегодня
в окружном
суде решается их дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из
суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
— Кстати, известно вам, мама, что сегодня
в суде решилось дело Андрея Петровича с Сокольскими?
— Победа, Татьяна Павловна;
в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не
решатся. Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза, с работы?
Решились искать помощи
в самих себе — и для этого, ни больше ни меньше, положил адмирал построить
судно собственными руками с помощью, конечно, японских услуг, особенно по снабжению всем необходимым материалом: деревом, железом и проч. Плотники, столяры, кузнецы были свои:
в команду всегда выбираются люди, знающие все необходимые
в корабельном деле мастерства. Так и сделали. Через четыре месяца уже готова была шкуна, названная
в память бухты, приютившей разбившихся плавателей, «Хеда».
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский доктор, заканчивая свою речь, — что подсудимый, входя
в залу, должен был смотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя
в залу
суда,
в которой
решается его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного состояния
в данную минуту, но
в то же время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника,
в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
В начале царствования Александра
в Тобольск приезжал какой-то ревизор. Ему нужны были деловые писаря, кто-то рекомендовал ему Тюфяева. Ревизор до того был доволен им, что предложил ему ехать с ним
в Петербург. Тогда Тюфяев, у которого, по собственным словам, самолюбие не шло дальше места секретаря
в уездном
суде, иначе оценил себя и с железной волей
решился сделать карьеру.
Наконец,
судна нашего правитель, более нежели все другие к опасностям морских происшествий обыкший, взиравший поневоле, может быть, на смерть хладнокровно
в разных морских сражениях
в прошедшую турецкую войну
в Архипелаге,
решился или нас спасти, спасаяся сам, или погибнуть
в сем благом намерении: ибо, стоя на одном месте, погибнуть бы нам должно было.
Отец не мог вдруг поверить, что лукояновский судья его обманет, и сам, улыбаясь, говорил: «Хорошо, Пантелей Григорьевич, посмотрим, как
решится дело
в уездном
суде».
— Достану! — повторил он,
решившись на этот раз взять у приходо-расходчика жалованье вперед, что сделать ему было, по-видимому, весьма нелегко, потому что, идя поутру
в суд, Аггей Никитич всю дорогу как-то тяжело дышал, и по крайней мере до половины присутствия у него недоставало духу позвать к себе приходо-расходчика; наконец, когда тот сам случайно зашел
в присутственную камеру, то Аггей Никитич воспользовался сим случаем и воззвал к нему каким-то глухим тоном...
— Предел будет-с;
решись только дело
в вашу пользу, мы ему сейчас
в шею дадим, да еще и самого к
суду притянем, — умно сообразил Савелий Власьев.
— Из этих денег я не
решусь себе взять ни копейки
в уплату долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по
суду, и мне там совестно будет объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
Даже земельные участки немногие
решались у него кортомить, потому что он сдаст участок, да за каждый лишний запаханный или закошенный вершок, за каждую пропущенную минуту
в уплате денег сейчас начнет съемщика по
судам таскать.
Может быть, оно и
в самом деле было бы так, если б его взяли
в отставку, продержали с год
в деревне, нашли хорошенькую невесту и женили; но старики беспечно обнадеялись настоящим положением сына: через полгода отправили его опять на службу
в тот же Верхний земский
суд, опять на житье
в ту же Уфу — и судьба его
решилась навсегда.
Еще много спорили, но
в конце концов остановились на этом, и Джузеппе Чиротта был очень доволен, что отделался так дешево, да и всех удовлетворило это: дело не дошло ни до
суда, ни до ножа, а
решилось в своем кругу.
Такая любовь, такое чувство не уживется
в стенах кабановского дома с притворством и обманом. Катерина хоть и
решилась на тайное свидание, но
в первый же раз,
в восторге любви, говорит Борису, уверяющему, что никто ничего не узнает: «Э, что меня жалеть, никто не виноват, — сама на то пошла. Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю… Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского
суда?»
Члены верхотурского
суда, дабы не подать повода к неосновательным обвинениям
в пристрастии, не
решились представиться явно, но устроили секретную процессию, которая церемониальным маршем прошла мимо окон занимаемого Прокопом нумера. Причем подсудимый вышел на балкон и одарял проходящих мелкою монетой.
— Messieurs, — говорил он, — по желанию некоторых уважаемых лиц, я
решаюсь передать на ваш
суд отрывок из предпринятого мною обширного труда «об уничтожении». Отрывок этот носит название «Как мы относимся к прогрессу?», и я помещу его
в передовом нумере одной газеты, которая имеет на днях появиться
в свет…
У Тани Ковальчук близких родных не было, а те, что и были, находились где-то
в глуши,
в Малороссии, и едва ли даже знали о
суде и предстоящей казни; у Муси и Вернера, как неизвестных, родных совсем не предполагалось, и только двоим, Сергею Головину и Василию Каширину, предстояло свидание с родителями. И оба они с ужасом и тоскою думали об этом свидании, но не
решились отказать старикам
в последнем разговоре,
в последнем поцелуе.
Весь следующий день провел Иван Иванович как
в лихорадке. Ему все чудилось, что ненавистный сосед
в отмщение за это, по крайней мере, подожжет дом его. И потому он дал повеление Гапке поминутно обсматривать везде, не подложено ли где-нибудь сухой соломы. Наконец, чтобы предупредить Ивана Никифоровича, он
решился забежать зайцем вперед и подать на него прошение
в миргородский поветовый [Поветовый — уездный.]
суд.
В чем оно состояло, об этом можно узнать из следующей главы.
Я, — а ведь я писатель, следовательно, человек с воображением и фантазией, — я не могу себе даже представить, как это возможно
решиться: за десятки тысяч верст от родины,
в городе, полном ненавидящими врагами, ежеминутно рискуя жизнью, — ведь вас повесят без всякого
суда, если вы попадетесь, не так ли? — и вдруг разгуливать
в мундире офицера, втесываться без разбора во всякие компании, вести самые рискованные разговоры!
Многие из тех, кому он читал свою пиесу, очень ее хвалили; но молодой автор не мог иметь доверенности к своим судьям; а потому по приезде своем
в Петербург,
в самом начале 1815 года, где он поступил опять на службу
в тот же Департамент горных и соляных дел, тем же помощником столоначальника — Загоскин
решился отдать на
суд свою комедию известному комическому писателю, князю Шаховскому, хотя и не был с ним знаком.
Когда, например, один сосед подал на нее
в суд жалобу, что к ней
в именье убежала когда-то его крепостная баба и вышла там замуж за крепостного Болотовых мужика, то мать Болотова крайне перепугалась, собрала домашнее совещание, и, убедившись, что соседа требование правое, что он свою бабу требовать назад во всякое время и по всем законам может, помещица
решилась стараться только об одном: склонить соседа к миру, хотя бы и с большими уступками с ее стороны.
Предположим также, что мой противник, совершенно правый, так привык к несправедливостям судьбы, что с трудом уже верит
в возможность дождаться решения нашей тяжбы: она тянулась уже несколько десятков лет; много раз спрашивал он
в суде, когда будет доклад, и много раз ему отвечали «завтра или послезавтра», и каждый раз проходили месяцы и месяцы, годы и годы, и дело все не
решалось.
Трудно найти
в наше время человека, который за самые большие выгоды, деньги или даже для того, чтобы избавиться от самой большой беды,
решился бы убить беззащитного человека. А между тем при смертных казнях самые кроткие, миролюбивые люди признают необходимость убийства людей и участвуют
в них составлением законов,
судами, военной службой. Отчего это? Оттого, что люди эти подпали суеверию о том, что одни люди могут распоряжаться жизнями других людей.
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и
суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и
решилась собственноручно написать нижеследующую мою исповедь. Делаю это с тою целию, чтобы бумага эта была вскрыта, когда не будет на свете меня и других лиц, которых я должна коснуться
в этих строках: пусть эти строки мои представят мои дела
в истинном их свете, а не
в том,
в каком их толковали все знавшие меня при жизни.
Но ведь
в школе и
в суде все эти канальские вопросы
решаются гораздо проще, чем дома; тут имеешь дело с людьми, которых без ума любишь, а любовь требовательна и осложняет вопрос.
Год пребывания
в отставке и под
судом был для него временем холодного и безграничного ужаса: крайне благородный, он не допускал и мысли, чтобы жена, Елена Дмитриевна, хоть
в чем-нибудь испытала лишение; вперед же, где открывалась бездна, он не
решался и заглядывать.
В первой инстанции духовного
суда оно было решено;
в высшей должно было скоро
решиться также благоприятно для него.
—
Суд и правду держу я
в руках. Теперь дело сделано. С закатом нынешнего дня умчится гонец мой к новгородцам с записью,
в которой воздам я им благодарность и милость за их образумление. Пусть удивятся они, но когда увидят рукоприкладство твое и вечевого дьяка, то должны будут
решиться. Иначе дружины мои проторят дорожку, по которой еще не совсем занесло следы их, и тогда уж я вырву у них признание поневоле.
— Второй, Александр, — отвечала она, — при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился
в третий раз на женщине, назвать которую ее настоящим именем я даже не
решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою своей племянницы — дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по
судам роду князей Шестовых.
Мошкин
решился взорвать «каторгу»
в море и, когда произойдет взрыв, уйти с
судна со всеми своими товарищами, 280 русскими полоняниками.