Неточные совпадения
Сочинение это долженствовало обнять всю Россию со всех точек — с гражданской, политической,
религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и
вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность — словом, большого объема.
Религиозные настроения и
вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро
религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
И потому для уяснения этого
вопроса он взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и
религиозные сочинения Vіnеt, Хомякова и, естественно, нашел в них то самое, что ему было нужно: подобие успокоения и оправдания того
религиозного учения, в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности сразу устранялись.
В
религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических
вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6 дней.
В них с новой остротой ставится
вопрос о человеке и требование новой
религиозной и философской антропологии.
— Позвольте узнать, — начал защитник с самою любезною и даже почтительною улыбкой, когда пришлось ему в свою очередь задавать
вопросы, — вы, конечно, тот самый и есть господин Ракитин, которого брошюру, изданную епархиальным начальством, «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы», полную глубоких и
религиозных мыслей, с превосходным и благочестивым посвящением преосвященному, я недавно прочел с таким удовольствием?
Многие сторонники и выразители культурного ренессанса оставались левыми, сочувствовали революции, но было охлаждение к социальным
вопросам, была поглощенность новыми проблемами философского, эстетического,
религиозного, мистического характера, которые оставались чуждыми людям, активно участвовавшим в социальном движении.
У многочисленных слушателей советской России того времени я находил более напряженный интерес к
вопросам философским и
вопросам религиозным, чем впоследствии у молодежи русской эмиграции.
Но журнал мало занимался
вопросами чисто
религиозными и философскими, он был, по преимуществу, посвящен
вопросам социальным и политическим, отчасти
вопросам искусства.
Единственное спасение в этих случаях — предложить на разрешение отца — протоиерея какой-нибудь «недоуменный
вопрос», небольшое, приличное
религиозное сомнение. Отец протоиерей начитан и любит разрешать внеочередные
вопросы. Говорит он умно, гладко, красиво пользуется текстами. К ученику, доставившему ему случай для такой беседы, относится с благорасположением и ставит хорошую отметку в четверти…
Никогда с таким радикализмом и такой
религиозной углубленностью не ставился
вопрос о поле.
Религиозная философия охватывала все
вопросы духовной культуры и даже все принципиальные
вопросы социальной жизни.
Вопросы о творчестве, о культуре, о задачах искусства, об устройстве обществ, о любви и т. п. приобретали характер
вопросов религиозных.
Ошибочно думать, как это часто раньше утверждали, что
религиозный раскол XVII в. произошел из-за мелочных
вопросов обрядоверия, из-за единогласия и многогласия, из-за двуперстия и пр.
Появление религии прогресса и социализма обостряет религиозно-эсхатологическую проблему, ставит перед христианским сознанием
вопрос о
религиозном смысле истории и ее завершении, служит возрождению
религиозному, связанному с обетованиями и пророчествами.
Вопрос о свободе
религиозной, о свободе совести, такой жгучий и больной
вопрос, ставится коренным образом ложно в современном мире.
В подобной постановке
вопроса нет ничего
религиозного, это — политический
вопрос.
В сущности, и те и другие ставят
вопрос религиозный на почву политическую, формальную, внешнюю: одни боятся веры и хотели бы охранить себя от ее притязательной силы, другие боятся неверия и также хотели бы охранить себя от его растущей силы.
Кто был Христос и что Он для нас, это не умственный
вопрос, не
вопрос той или иной теории разума, это
вопрос нашего
религиозного опыта, нашего
религиозного восприятия,
вопрос реального факта.
Достоевский ставит
вопрос о христианской свободе на
религиозную почву и дает невиданную еще по силе апологию свободы.
У нас в России долгое время было рабство и варварство, а потом наступил революционно-реакционный хаос, но у нас же, плохих европейцев, нашла себе приют неведомая Европе духовная жажда, неустанная работа лучших наших людей над
вопросом религиозным.
Обострение этого
вопроса, требование его решения в свете высшего
религиозного сознания обозначает, что церковь как процесс в мире находится на перевале.
Это вселенское
религиозное миропонимание и мироощущение, к которому современный мир идет разными путями и с разных концов, прежде всего остро ставит
вопрос о смысле мировой истории, о
религиозном соединении судьбы личности и судьбы вселенной.
Только
религиозное восприятие в силах решить
вопрос, кто Христос и в чем «сущность» христианства; историческое исследование и философское умозрение само по себе бессильно установить
религиозный факт.
— В чем же тут для вас
вопрос? — проговорил он. — Предоставьте этой девице — весьма, как мне кажется, нервно-духовной субстанции — идти нашим обычным
религиозным путем.
Решения
вопросов рабочего, земельного, политического,
религиозного не только не поощряются, но прямо задерживаются государственною властью.
Решает этот
вопрос бесповоротно и безапелляционно
религиозное сознание или совесть каждого отдельного человека, перед которым невольно с общей воинской повинностью становится
вопрос о существовании или несуществовании государства.
— А вот на что хочешь; в этой книге на «Общество снабжения книгами безграмотного народа», в этой на «Комитет для возбуждения
вопросов», в этой — на «Комитет по устройству комитетов», здесь — «Комитет для обсуждения бесполезности некоторых обществ», а вот в этой — на «Подачу
религиозного утешения недостаточным и бедствующим»… вообще все добрые дела; запиши на что хочешь, хоть пять, десять рублей.
Несправедливо было бы сказать, что все эти толки не имели никакого основания: княгиня в Петербурге была все та же — она продолжала и здесь иметь свои мнения, далеко не согласные с мнениями большинства, не по одним
вопросам религиозного свойства.
Я даже просил у няни вразумления: нельзя ли молиться за Сганареля? Но такой
вопрос был выше
религиозных соображений старушки, и она, позевывая и крестя рот рукою, отвечала, что наверно она об этом ничего не знает, так как ни разу о том у священника не спрашивала, но что, однако, медведь — тоже божие создание, и он плавал с Ноем в ковчеге.
Барская брезгливость в отношении к хозяйству ничего общего не имеет с той от него свободой, о которой учит Евангелие: оно хочет не пренебрежения, но духовного преодоления, выхода за пределы мира сего с его необходимостью [Ср. в моем сборнике «Два града»: «Христианство и социальный
вопрос», «Хозяйство и
религиозная личность» и др.
И если может показаться иным, что неуместно во время всеобщего землетрясения такими «отвлеченностями», то нам, наоборот, представляется обострение предельных
вопросов религиозного сознания как бы духовной мобилизацией для войны в высшей, духовной области, где подготовляются, а в значительной мере и предрешаются внешние события.
Отношение между верой и гнозисом вообще принадлежит к тончайшим
вопросам религиозной гносеологии.
Догмат веры потому не оказывает давления на свободу философского исследования, что его
религиозная значимость лежит в иной плоскости и не ставится под
вопрос философским сомнением.
Если понимать язычество как некоторый положительный
религиозный процесс, то неизбежно возникает
вопрос: в каком же отношении находится это его «откровение» к Ветхому, а затем и Новому Завету?
Потому-то «чистая» философия, притязающая на решающий голос и в
вопросах религиозного сознания, столь естественно приходит к отрицанию ипостасности Божества, видя в ней лишь недозволительный антропоморфизм или психологизм (наиболее воинствующими здесь являются представители «философии бессознательного» — Гартман и Древе [Вот какими аргументами возражает Древе против личного характера Божества: «Индивидом дух называется в· конечной своей ограниченности и определимости материальным организмом…
Платон в «Тимее» ответил на этот
вопрос религиозным мифом о сотворении мира Демиургом и тем самым молчаливо констатировал невозможность чисто философского ответа.
Развитое в тексте понимание соотношения между философией и религией дает иное его истолкование и в значительной мере снимает самый
вопрос о разнице между
религиозной и общей метафизикой, ибо в существе они совпадают и могут различаться скорее в приемах изложения.
Плотин пытался ответить на этот же
вопрос тоже не спекулятивным, но религиозно-мистическим учением о εν и эманации его лучей в материю: как бы ни относиться к
религиозной ценности такого построения, но философской убедительности и оно не имеет (хотя оно нередко и принималось за философское).
Истины религии, открывающиеся и укореняющиеся в детски верующем сознании непосредственным и в этом смысле чудесным путем, изживаются затем человеком и в его собственной человеческой стихии, в его имманентном самосознании, перерождая и оплодотворяя его [Гартман, среди новейших философов Германии обнаруживающий наибольшее понимание религиозно-философских
вопросов, так определяет взаимоотношение между общей философией и
религиозной философией: «
Религиозная метафизика отличается от теоретической метафизики тем, что она извлекает выводы из постулатов
религиозного сознания и развивает необходимые метафизические предпосылки
религиозного сознания из отношения, заложенного в
религиозной психологии, тогда как теоретическая метафизика идет путем научной индукции.
Невольно возникает
вопрос: быть может, именно здесь, в природе отношений, существовавших между культом и искусством, и разрешалась
религиозная проблема искусства, и искусство, будучи храмовым, тем самым было и теургическим?
Насколько же при этом от
вопросов технических восходят к общим и принципиальным, то и они подпадают тому же закону —
религиозной окачествованности философии, хотя не всегда легко ее разглядеть [Так, напр., нелегко под «чистой логикой» Когена увидать скрытое в ней острие неоюдаизма.
Относительно науки о религии уместно поставить тот же самый
вопрос, что и относительно
религиозной философии: нужна ли для религии наука о религии, имеет ли она положительный
религиозный смысл или ценность?
Нужно было пережить всю горечь секуляризованной общественности и жгучую тоску
религиозной безответности, нужно было социологически прозреть, чтобы воочию увидать косную социальную материю и ощутить всю тяжесть ее оков, дабы зажглось в сердцах первое чаяние ее просветления, встал новый
вопрос к небу, и в человечестве послышался новый зов — к
религиозной, общественности.
Остается
вопрос: какова же
религиозная природа этой общественности, в которой этика видит лишь материал для долга, косный и непросветленный объект для применения категорического императива?
Итак, на предварительный и общий
вопрос «как возможна религия?» отвечаем: религия есть непосредственное опознание Божества и живой связи с Ним, она возможна благодаря
религиозной одаренности человека, существованию
религиозного органа, воспринимающего Божество и Его воздействие.
И лишь исходя из определенного
религиозного мировоззрения, возможно, ответит на
вопрос о
религиозном смысле и значении этого факта.
Но, конечно,
вопрос этот имеет смысл только в Церкви, и речь идет здесь не о политике в обычном смысле слова, а именно о
религиозном преодолении «политики», о том преображении власти, которое и будет новозаветным о ней откровением.
Метафизика не в силах дать положительного ответа на этот основной
вопрос религиозной антропологии, а может наметить только предельные, отрицательные его грани.
Положительная же ориентация христианства в
вопросах общественности исчерпывается началами этики, между тем одна только этика отнюдь не выражает собой
религиозного понимания
вопроса (как геометрия, имеющая дело только с формою, не удовлетворяет потребности в целостном познании тела).