Неточные совпадения
И если может показаться иным, что неуместно во время всеобщего землетрясения такими «отвлеченностями», то нам, наоборот, представляется обострение предельных
вопросов религиозного сознания как бы духовной мобилизацией для войны в высшей, духовной области, где подготовляются, а в значительной мере и предрешаются внешние события.
Итак, на предварительный и общий
вопрос «как возможна религия?» отвечаем: религия есть непосредственное опознание Божества и живой связи с Ним, она возможна благодаря
религиозной одаренности человека, существованию
религиозного органа, воспринимающего Божество и Его воздействие.
Итак, вера имеет две стороны: субъективное устремление, искание Бога,
религиозная жажда,
вопрос человека, и объективное откровение, ощущение Божественного мира, ответ Бога.
Отношение между верой и гнозисом вообще принадлежит к тончайшим
вопросам религиозной гносеологии.
Сказанным не исчерпывается, конечно, общий
вопрос о
религиозном значении чувства.
Таковы предубеждения против
религиозной философии, благодаря которым и самый
вопрос о возможности
религиозной философии, или, что то же, философской догматики, чаще всего разрешается отрицательно (по этому случаю иронически припоминается формула схоластики: philosophia est ancilla theologiae [Философия — служанка богословия (лат.) — высказывание итальянского историка XVI в.
Насколько же при этом от
вопросов технических восходят к общим и принципиальным, то и они подпадают тому же закону —
религиозной окачествованности философии, хотя не всегда легко ее разглядеть [Так, напр., нелегко под «чистой логикой» Когена увидать скрытое в ней острие неоюдаизма.
Этими общими соображениями дается ответ и на более частный
вопрос, именно: возможна ли
религиозная философия определенного типа, напр, христианская (или даже частнее: православная, католическая, протестантская философия).
Догмат веры потому не оказывает давления на свободу философского исследования, что его
религиозная значимость лежит в иной плоскости и не ставится под
вопрос философским сомнением.
Истины религии, открывающиеся и укореняющиеся в детски верующем сознании непосредственным и в этом смысле чудесным путем, изживаются затем человеком и в его собственной человеческой стихии, в его имманентном самосознании, перерождая и оплодотворяя его [Гартман, среди новейших философов Германии обнаруживающий наибольшее понимание религиозно-философских
вопросов, так определяет взаимоотношение между общей философией и
религиозной философией: «
Религиозная метафизика отличается от теоретической метафизики тем, что она извлекает выводы из постулатов
религиозного сознания и развивает необходимые метафизические предпосылки
религиозного сознания из отношения, заложенного в
религиозной психологии, тогда как теоретическая метафизика идет путем научной индукции.
Развитое в тексте понимание соотношения между философией и религией дает иное его истолкование и в значительной мере снимает самый
вопрос о разнице между
религиозной и общей метафизикой, ибо в существе они совпадают и могут различаться скорее в приемах изложения.
И лишь исходя из определенного
религиозного мировоззрения, возможно, ответит на
вопрос о
религиозном смысле и значении этого факта.
Относительно науки о религии уместно поставить тот же самый
вопрос, что и относительно
религиозной философии: нужна ли для религии наука о религии, имеет ли она положительный
религиозный смысл или ценность?
Потому-то «чистая» философия, притязающая на решающий голос и в
вопросах религиозного сознания, столь естественно приходит к отрицанию ипостасности Божества, видя в ней лишь недозволительный антропоморфизм или психологизм (наиболее воинствующими здесь являются представители «философии бессознательного» — Гартман и Древе [Вот какими аргументами возражает Древе против личного характера Божества: «Индивидом дух называется в· конечной своей ограниченности и определимости материальным организмом…
Система
религиозного монизма может принимать различные очертания в зависимости от того, в каком смысле разрешается
вопрос о происхождении множественности, — бога и мира, — в едином Ничто.
Разумеется, для человечества, насколько оно живет в плоскости ума, а следовательно, до известной степени обречено на науку и философию, должна иметь силу этика ума, существует обязанность логической честности, борьбы с умственной ленью, добросовестного преодоления преодолимых трудностей, но религиозно перед человеком ставится еще высшая задача — подняться над умом, стать выше ума, и именно этот путь указуют люди христианского,
религиозного подвига [На основании сказанного определяется и наш ответ на
вопрос о «преображении разума», поставленный кн.
Платон в «Тимее» ответил на этот
вопрос религиозным мифом о сотворении мира Демиургом и тем самым молчаливо констатировал невозможность чисто философского ответа.
Плотин пытался ответить на этот же
вопрос тоже не спекулятивным, но религиозно-мистическим учением о εν и эманации его лучей в материю: как бы ни относиться к
религиозной ценности такого построения, но философской убедительности и оно не имеет (хотя оно нередко и принималось за философское).
Метафизика не в силах дать положительного ответа на этот основной
вопрос религиозной антропологии, а может наметить только предельные, отрицательные его грани.
Если понимать язычество как некоторый положительный
религиозный процесс, то неизбежно возникает
вопрос: в каком же отношении находится это его «откровение» к Ветхому, а затем и Новому Завету?
Барская брезгливость в отношении к хозяйству ничего общего не имеет с той от него свободой, о которой учит Евангелие: оно хочет не пренебрежения, но духовного преодоления, выхода за пределы мира сего с его необходимостью [Ср. в моем сборнике «Два града»: «Христианство и социальный
вопрос», «Хозяйство и
религиозная личность» и др.
Невольно возникает
вопрос: быть может, именно здесь, в природе отношений, существовавших между культом и искусством, и разрешалась
религиозная проблема искусства, и искусство, будучи храмовым, тем самым было и теургическим?
Но, конечно,
вопрос этот имеет смысл только в Церкви, и речь идет здесь не о политике в обычном смысле слова, а именно о
религиозном преодолении «политики», о том преображении власти, которое и будет новозаветным о ней откровением.
Нужно было пережить всю горечь секуляризованной общественности и жгучую тоску
религиозной безответности, нужно было социологически прозреть, чтобы воочию увидать косную социальную материю и ощутить всю тяжесть ее оков, дабы зажглось в сердцах первое чаяние ее просветления, встал новый
вопрос к небу, и в человечестве послышался новый зов — к
религиозной, общественности.
Положительная же ориентация христианства в
вопросах общественности исчерпывается началами этики, между тем одна только этика отнюдь не выражает собой
религиозного понимания
вопроса (как геометрия, имеющая дело только с формою, не удовлетворяет потребности в целостном познании тела).
Остается
вопрос: какова же
религиозная природа этой общественности, в которой этика видит лишь материал для долга, косный и непросветленный объект для применения категорического императива?
Неточные совпадения
Сочинение это долженствовало обнять всю Россию со всех точек — с гражданской, политической,
религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и
вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность — словом, большого объема.
Религиозные настроения и
вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро
религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
И потому для уяснения этого
вопроса он взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и
религиозные сочинения Vіnеt, Хомякова и, естественно, нашел в них то самое, что ему было нужно: подобие успокоения и оправдания того
религиозного учения, в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности сразу устранялись.
В
религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических
вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6 дней.
В них с новой остротой ставится
вопрос о человеке и требование новой
религиозной и философской антропологии.