Неточные совпадения
Он видит, как туча народа, точно саранча, движется, располагается на бивуаках, зажигает костры; видит мужчин в звериных шкурах, с дубинами, оборванных матерей, голодных
детей; видит, как они
режут, истребляют все на пути, как гибнут отсталые.
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то есть жгут,
режут, насилуют женщин и
детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
— Я ведь одному вам говорю, — начала опять Лиза. — Я себе одной говорю, да еще вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самой себе говорю. И вас совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем? Алеша, правда ли, что жиды на Пасху
детей крадут и
режут?
…Зачем же воспоминание об этом дне и обо всех светлых днях моего былого напоминает так много страшного?.. Могилу, венок из темно-красных роз, двух
детей, которых я держал за руки, факелы, толпу изгнанников, месяц, теплое море под горой, речь, которую я не понимал и которая
резала мое сердце… Все прошло!
Гонта уносит и
режет обоих «свяченым ножом», а гайдамаки зарывают живьем в колодце школяров из семинарии, где учились
дети Гонты.
Каждая машина, каждое усовершенствование или изобретение в области техники, каждое новое открытие требует тысяч человеческих жертв, именно в лице тех тружеников, которые остаются благодаря этим благодеяниям цивилизации без куска хлеба, которых
режет и дробит какое-нибудь глупейшее колесо, которые приносят в жертву своих
детей с восьми лет…
Рассказывали тоже про него, что он любил прежде
резать маленьких
детей, единственно из удовольствия: заведет
ребенка куда-нибудь в удобное место; сначала напугает его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом бедной маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением.
Один убил по бродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой
режет маленьких
детей из удовольствия
резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом.
Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи,
резали сердце Елены.
— Я пришел с вами, Фекла Зиновьевна, посоветоваться. Как бы ни было, вы мне жена, друг, сожительница и советница, законом мне данная, а притом мать своих и моих
детей. Что мне с ними делать? присоветуйте, пожалуйте. Закон нас соединил; так когда у меня
режут, то у вас должно болеть. Дайте мне совет, а у меня голова кругом ходит, как будто после приятельской гульни.
— Не знаю, как и сказать! Видишь ли,
режу я вчера вечером лозняк на верши, вдруг — Марья Астахова идёт. Я будто не вижу — что мне она? «Здравствуй», — говорит, и такая умильная, приветная. «Здорово, — мол, — бесстыдница!» Ну, и завязался разговор. «Какая, дескать, я бесстыдница, ведь не девка, а вдова, муж, говорит, у меня гнилой был,
дети перемерли, а я женщина здоровая, тело чести просит, душа ему не мешает».
В прошлом веке, чтобы «помочь» прорезыванию зубов,
детям делали по десяти и двадцати раз разрезы десен, делали это даже десятидневным
детям; еще в 1842 году Ундервуд советовал при этом разрезать десны на протяжении целых челюстей, и притом
резать поглубже, до самых зубов, «повреждения которых нечего опасаться».
Хозяин усадил нас на почетное место и велел подать угощение. Та женщина, которая шила около
ребенка, постелила на кан суконное одеяло с неудачно разрисованным на нем тигром и поставила низенький
резной столик на маленьких ножках, а другая женщина принесла на берестяном подносе сухую рыбу, пресные мучные лепешки, рыбий жир с кабаньим салом и ягоды, граненые стаканы из толстого стекла и чайник с дешевым кирпичным чаем.
— Дорогой мой! — взвизгивает Шампунь, успокоенный тоном Камышева. — Клянусь вам, я привязан к России, к вам и к вашим
детям… Оставить вас для меня так же тяжело, как умереть! Но каждое ваше слово
режет мне сердце!
«Напрасно я ее, бедняжку, обескуражил сегодня… — думает он. — Зачем я наговорил ей столько жалких слов? Она, правда, глупенькая у меня, нецивилизованная, узенькая, но… ведь медаль имеет две стороны и audiatur et altera pars… [да будет выслушана и другая сторона… (лат.)] Быть может, тысячу раз правы те, которые говорят, что женское недомыслие зиждется на призвании женском… Призвана она, положим, мужа любить,
детей родить и салат
резать, так на кой чёрт ей знания? Конечно!»
— Да… Так… В городе я тоже видел одного, который не ест мяса. Это теперь такая вера пошла. Что ж? Это хорошо. Не все же
резать и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям. Грех убивать, грех, — что и говорить. Иной раз подстрелишь зайца, ранишь его в ногу, а он кричит, словно
ребенок. Значит, больно!
Следом за Батьяновым шли другие. Начальник тыла, генерал Надаров, в своих речах к солдатам тоже старался выставить виновниками всех их бед революционеров и стачечные комитеты, говорил о понятности и законности желания залить кровью творящиеся безобразия. «Недалек, быть может, тот день, когда я всех вас позову за собою, — заявлял генерал. — И тогда никого не пощадим! Я пойду во главе вас и первый буду
резать стариков, женщин и
детей».
Михаил Иванович вошел за толстой Марьей Ивановной в маленькую гостиную, и его, как ножом,
резнул, как ему показалось, отвратительный, злой крик
ребенка из соседней комнатки.