Неточные совпадения
Дронов, стоя у косяка двери, глядя через голову
редактора,
говорил...
Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к столу с водками. И всегда за ними боком, точно краб, шел
редактор. Клим дважды слышал, как он
говорил фельетонисту вполголоса...
Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме
редактора, как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он
говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям.
Он мог бы не
говорить этого, череп его блестел, как тыква, окропленная росою. В кабинете
редактор вытер лысину, утомленно сел за стол, вздохнув, открыл средний ящик стола и положил пред Самгиным пачку его рукописей, — все это, все его жесты Клим видел уже не раз.
— Как живем? Да — все так же.
Редактор — плачет, потому что ни люди, ни события не хотят считаться с ним. Робинзон — уходит от нас, бунтует,
говорит, что газета глупая и пошлая и что ежедневно, под заголовком, надобно печатать крупным шрифтом: «Долой самодержавие». Он тоже, должно быть, скоро умрет…
Говорил редактор не спеша, очень внятно, немного заикаясь, пред гласными он как бы ставил апостроф...
Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый, с горячими глазами, доказывал
редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых тел на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и
говорил дамам...
Говоря, он чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей на географическую карту, и прислушивался к шороху за дверями в кабинет
редактора, там как будто кошка играла бумагой.
Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно
говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли учителя, так же, как мысли
редактора, сродны ему. Но оба они не возбуждали симпатий, один — смешной, в другом есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости».
Против Самгина стоял
редактор и, дергая пуговицу жилета своего,
говорил...
— Это о выставке? — спросил он, отгоняя рукописью Клима дерзкую муху, она упрямо хотела сесть на висок
редактора, напиться пота его. — Иноков оказался совершенно неудачным корреспондентом, — продолжал он, шлепнув рукописью по виску своему, и сморщил лицо, следя, как муха ошалело носится над столом. — Он — мизантроп, Иноков, это у него, вероятно, от запоров. Психиатр Ковалевский
говорил мне, что Тимон Афинский страдал запорами и что это вообще признак…
Это раздражение не умиротворяли и солидные речи
редактора. Вслушиваясь в споры,
редактор распускал и поднимал губу, тихонько двигаясь на стуле, усаживался все плотнее, как бы опасаясь, что стул выскочит из-под него. Затем он
говорил отчетливо, предостерегающим тоном...
Это так озадачило кавалериста, что он попросил позволения снова осмотреть лошадь, и, осмотревши, отказался,
говоря: «Хороша должна быть лошадь, за которую хозяину совестно было деньги взять…» Где же лучше можно было взять
редактора?
Он
говорил Прудону, что последние нумера «Voix du Peuple» слабы; Прудон рассматривал их и становился все угрюмее, потом, совершенно рассерженный, обратился к
редакторам...
Редактор иностранной части «Morning Star'a» узнал меня. Начались вопросы о том, как я нашел Гарибальди, о его здоровье.
Поговоривши несколько минут с ним, я ушел в smoking-room. [курительную комнату (англ.).] Там сидели за пель-элем и трубками мой белокурый моряк и его черномазый теолог.
Юлия понять не могла, что такое
говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и
редакторов уважала безразлично.
— Холодно,
говорят, в вагоне ногам? — обратился к нему
редактор.
— Да-с, вы
говорите серьезное основание; но где ж оно и какое? Оно должно же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически, а не метаться из стороны в сторону, — возразил
редактор; но Калинович очень хорошо видел, что он уж только отыгрывался словами.
— Полноте, что за вздор! Неужели вас эти
редакторы так опечалили? Врут они: мы заставим их напечатать! —
говорил старик. — Настенька! — обратился он к дочери. — Уговори хоть ты как-нибудь Якова Васильича; что это такое?
— Потому что все это, — начал он, — сосредоточилось теперь в журналах и в руках у
редакторов, на которых человеку без состояния вряд ли можно положиться, потому что они не только что не очень щедро, но даже,
говорят, не всегда верно и честно платят.
— Отличиться хочется? — продолжал он, — тебе есть чем отличиться.
Редактор хвалит тебя,
говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль — все показывает,
говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба! думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя…
— Так ты так и
говори! — гремел он. — Так напрямик и объясняй: австрияк так австрияк, пруссак так пруссак, а мадьяр мне не сочиняй,
редактора зря не подводи. Вот что! Нешто с вас спросится? Вы намадьярите, а
редактору по шапке накладут!.. — И, видя «глубокое» впечатление, произведенное его словами и его строгим окриком, он уже смирившимся и умилостивленным тоном прибавил, укоризненно качая головой...
Главным сотрудником, по существу
редактором, так как сам был полуграмотным, Морозов пригласил А.М. Пазухина, автора романов и повестей, годами печатавшихся непрерывно в «Московском листке» по средам и пятницам. И в эти дни газетчики для розницы брали всегда больше номеров и
говорили...
Оглядываясь на свое прошлое теперь, через много лет, я ищу: какая самая яркая бытовая, чисто московская фигура среди московских
редакторов газет конца прошлого века?
Редактор «Московских ведомостей» М.Н. Катков? — Вечная тема для либеральных остряков, убежденный слуга правительства. Сменивший его С.А. Петровский? — О нем только
говорили как о счастливом игроке на бирже.
Это — яркая, можно сказать, во многом неповторимая фигура своего времени: безграмотный
редактор на фоне безграмотных читателей, понявших и полюбивших этого человека, умевшего
говорить на их языке.
— Любит, брат, это наша публика, —
говорил мне один из приволжских
редакторов, мой старый товарищ по Москве.
Только единственная яркая бытовая фигура: безграмотный
редактор на фоне такой же безграмотной Москвы, понявшей и полюбившей человека, умевшего
говорить на ее языке.
Я не буду
говорить о том, которое из этих двух сказаний более лестно для моего самолюбия: и то и другое не помешали мне сделаться вольнонаемным
редактором"Красы Демидрона". Да и не затем я повел речь о предках, чтобы хвастаться перед вами, — у каждого из вас самих, наверное, сзади, по крайней мере, по Редеде сидит, а только затем, чтобы наглядно показать, к каким полезным и в то же время неожиданным результатам могут приводить достоверные исследования о родопроисхождении Гадюков.
Один
редактор «толстого журнала»
говорил, что слишком много описаний и мало сцен, а другой — что описаний мало.
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на литературу. Не всякому быть писателем… Я старался не думать о писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице
редактора Ивана Ивановича,
говорило...
Мне было тяжело и обидно даже думать о таком обороте дела, и я употреблял все усилия, чтобы кончить дело миром. Опять начались бесплодные хождения к «только
редактору», который ударял себя в грудь и
говорил...
Спрашиваю только уж о самых практических вещах: вот,
говорю, к удивлению моему, я вижу у вас под одним изданием подписывается
редактор Калатузов… скажите мне, пожалуйста… меня это очень интересует… я знал одного Калатузова в гимназии.
— Как же, —
говорю, — его редактором-то сделали?
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с
редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером.
Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Он был и в Индии, занимался торговлей в Китае, но неудачно; потом поехал в Гаванну служить на одной сигарной фабрике, оттуда перебрался в Калифорнию, был репортером и затем
редактором газеты и — авантюрист в душе, жаждущий перемен, — приехал на Сандвичевы острова, в Гонолулу, понравился королю и скоро сделался первым министром с жалованьем в пять тысяч долларов и, как
говорили, был очень хороший первый министр и честный человек.
Если мне скажут, что у какой-нибудь газеты уже 50 тысяч подписчиков, то я везде стану
говорить, что
редактор поступил на содержание.
Но я воспользовался его сотрудничеством и, как
говорил выше, первый из
редакторов журналов предложил ему роль специального корреспондента по польскому восстанию.
Сколько мне на протяжении сорока пяти лет привелось работать в журналах и газетах, по совести
говоря, ни одного такого
редактора я не видал, не в смысле подготовки, имени, опытности, положения в журнализме, а по доступности, свежей отзывчивости и желанию привлечь к своему журналу как можно больше молодых сил.
Речи произносились на всех языках. А журналисты, писавшие о заседаниях, были больше все французы и бельгийцы. Многие не знали ни по-немецки, ни по-английски. Мы сидели в двух ложах бенуара рядом, и мои коллеги то и дело обращались ко мне за переводом того, что
говорили немцы и англичане, за что я был прозван"notre confrere poliglotte"(наш многоязычный собрат) тогдашним главным сотрудником «Independance Beige» Тардье, впоследствии
редактором этой газеты.
Злополучный
редактор сидел в уголке дивана, плакал пьяными слезами и
говорил сидевшему рядом студенту...
У Мирова был замечательный бас, — мне еще много позже
говорили: европейский бас. Но почему-то он ушел с оперной сцены. Настоящая его фамилия была Миролюбов, Виктор Сергеевич. Впоследствии он оказался очень талантливым
редактором, и его «Журнал для всех» пользовался почетной известностью.
Я не
говорю уже об актерах и купцах, но ты трогаешь, например, редактора-издателя «Русского Мира», а он все-таки полковник.
— Неужели, — спросил, между тем,
редактор у Московского Демосфена, — все поверенные гражданских истцов будут
говорить речи, ведь таким образом и процесс не окончится до вечности?
Хотелось бы газетку без предварительной цензуры сварганить, отголоском Москвы ее сделать, серой Москвы — массы, а то сами знаете, какие у нас теперь газеты мелкой-то прессы: одна вопросами о духовенстве всем оскомину набила, другая — приставодержательством беглых профессоров занимается и в большую играет, а третья, смех и грех, совсем либеральная шипучка, благо ее
редактор заведение шипучих вод имеет; об остальных и
говорить нечего — все можно забить и дело сделать ахтительное.
Он
говорил о людской несправедливости, о редакционном кумовстве, о неумении выбирать и ценить людей
редакторами и издателями.