Неточные совпадения
Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью
в темноте рыдаю
в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу
в темноте.
Он пил чай,
смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе
подушки под бок и вообще чувствовал себя
в отличном расположении духа.
«Полно, варварка, проказничать со мной; я старый воробей, меня не обманешь, — сказал он,
смеясь, — вставай-ка, я новые карточки привез, — и подойдя к постели и подсунув карты под
подушку, он прибавил: — вот на зубок новорожденному!» — «Друг мой, Андрей Михайлыч, — говорила Софья Николавна, — ей-богу, я родила: вот мой сын…» На большой пуховой
подушке, тоже
в щегольской наволочке, под кисейным, на розовом атласе, одеяльцем
в самом деле лежал новорожденный, крепкий мальчик; возле кровати стояла бабушка-повитушка, Алена Максимовна.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла,
в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом
в соломенную
подушку и на ужин не ходил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а
смеяться над бедой грех — такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Он, морщась и щуря глаза, называл какую-нибудь даму, общую знакомую, и было видно, что это он
смеется над ее ревностью и хочет досадить ей. Она шла к себе
в спальню и ложилась
в постель; от ревности, досады, чувства унижения и стыда она кусала
подушку и начинала громко рыдать. Дымов оставлял Коростелева
в гостиной, шел
в спальню и, сконфуженный, растерянный, говорил тихо...
По утрам, когда он просыпался, ему не надо было даже приподымать голову от
подушки, чтобы увидеть прямо перед собою темную, синюю полосу моря, подымавшуюся до половины окон, а на окнах
в это время тихо колебались, парусясь от ветра, легкие, розоватые, прозрачные занавески, и вся комната бывала по утрам так полна светом и так
в ней крепко и бодро пахло морским воздухом, что
в первые дни, просыпаясь, студент нередко начинал
смеяться от бессознательного, расцветавшего
в нем восторга.
И такая тишина стояла, словно никогда и никто не
смеялся в этой комнате, и с разбросанных
подушек, с перевернутых стульев, таких странных, когда смотреть на них снизу, с тяжелого комода, неуклюже стоящего на необычном месте, — отовсюду глядело на нее голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов, доселе не испытанных еще человеком.