Неточные совпадения
«Грехи, грехи, — послышалось
Со всех сторон. — Жаль Якова,
Да жутко и за барина, —
Какую принял казнь!»
— Жалей!.. — Еще прослушали
Два-три
рассказа страшные
И горячо заспорили
О том, кто всех грешней?
Один сказал: кабатчики,
Другой сказал: помещики,
А третий — мужики.
То был Игнатий Прохоров,
Извозом занимавшийся,
Степенный и зажиточный...
В середине
рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и боронами. Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники, очевидно, были семейные: двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах; другие двое были наемные, в посконных рубахах, —
один старик, другой молодой малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к лошадям и принялся распрягать.
Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из
одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового
рассказа, — но теперешний
рассказ наш окончен.
Самгин выслушал
рассказ как
один из анекдотов, которые сочиняются для того, чтоб иллюстрировать глупость администраторов.
Нередко Самгин находил его
рассказы чрезмерно, неряшливо откровенными, и его очень удивляло, что, хотя Безбедов не щадил себя, все же в словах его нельзя было уловить ни
одной ноты сожаления о неудавшейся жизни.
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее
рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в
одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Самгин слушал и, следя за лицом рассказчика, не верил ему.
Рассказ напоминал что-то читанное,
одну из историй, которые сочинялись мелкими писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно узнать, что этот модно одетый человек — сын содержателя дома терпимости и что его секли.
Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом
один из них, сыграв «большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший
рассказ.
По праздникам из села являлись стаи мальчишек, рассаживаясь по берегу реки, точно странные птицы, они молча, сосредоточенно наблюдали беспечную жизнь дачников.
Одного из них, быстроглазого, с головою в мелких колечках черных волос, звали Лаврушка, он был сирота и, по
рассказам прислуги, замечателен тем, что пожирал птенцов птиц живыми.
— Был там
один еврей, — заговорила Варвара, погасив папиросу и как бы продолжая
рассказ, начатый ею давно.
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его
рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с
одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом.
Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их
рассказе слышны не «невидимые слезы», а
один только видимый, грубый смех, злость…
Зато Обломов был прав на деле: ни
одного пятна, упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он не мог слушать ежедневных
рассказов о том, как
один переменил лошадей, мебель, а тот — женщину… и какие издержки повели за собой перемены…
Райский вышел от нее, и все вылетело у него из головы: осталась —
одна «сплетня»! Он чувствовал в
рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты времен революции, как
один знатный повеса разбил там чашку в магазине и в ответ на упреки купца перебил и переломал еще множество вещей и заплатил за весь магазин; как другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал он
рассказы вздохом сожаления о прошлом.
Только у нас в другом роде
рассказы; что у нас об
одной Америке рассказывают, так это — страсть, и государственные даже люди!
Эту длинную тираду о смехе я помещаю здесь с умыслом, даже жертвуя течением
рассказа, ибо считаю ее
одним из серьезнейших выводов моих из жизни.
Помещаю
один из
рассказов, без выбору, единственно потому, что он мне полнее запомнился. Это —
одна история об
одном купце, и я думаю, что таких историй, в наших городах и городишках, случается тысячами, лишь бы уметь смотреть. Желающие могут обойти
рассказ, тем более что я рассказываю его слогом.
Повторю: понял ли он что тогда из моих
рассказов — не знаю; но об
одном я догадался потом уже ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько, чтоб вывести заключение, что встречей со мной ему пренебрегать не следует…
В первый раз в жизни случилось мне провести последний день старого года как-то иначе, непохоже ни на что прежнее. Я обедал в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный
рассказ обо всем, что я видел вчера. Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены в их оригинальный и яркий колорит. Обещаю
одно: верное, до добродушия, сказание о том, как мы провели вчерашний день.
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали
рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это
одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Публика, собравшаяся в гостиной Агриппины Филипьевны, так и не узнала, что сделала «
одна очень почтенная дама», потому что
рассказ дядюшки был прерван каким-то шумом и сильной возней в передней. Привалов расслышал голос Хионии Алексеевны, прерываемый чьим-то хриплым голосом.
Старухи несли в мельничный флигелек бесконечные
рассказы о пережитой ими муке мученической вместе с тысячами своих старушечьих недугов, зол и безысходного горя, которому
одно лекарство — могила.
Привалов пробормотал что-то в ответ, а сам с удивлением рассматривал мизерную фигурку знаменитого узловского магната. Тот Ляховский, которого представлял себе Привалов, куда-то исчез, а настоящий Ляховский превосходил все, что можно было ожидать, принимая во внимание все
рассказы о необыкновенной скупости Ляховского и его странностях. Есть люди,
один вид которых разбивает вдребезги заочно составленное о них мнение, — Ляховский принадлежал к этому разряду людей, и не в свою пользу.
Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так что тот явился уже не с
одними своими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более
рассказом своим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему, впрочем, он, в глубине души, до самой этой последней минуты, все еще отказывался верить).
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для
одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие
рассказы.
— Моя теперь шибко боится, — закончил он свой
рассказ. — Раньше моя постоянно
один ходи, ничего бойся нету, а теперь чего-чего посмотри — думай, след посмотри — думай,
один тайга спи — думай…
По
рассказам тазов, месяца два назад
один тигр унес ребенка от самой фанзы. Через несколько дней другой тигр напал на работавшего в поле китайца и так сильно изранил его, что он в тот же день умер.
В течение
рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже
один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
По
рассказам тазов, 30 лет тому назад на реке Санхобе свирепствовала оспа. Не было ни
одной фанзы, которую не посетила бы эта страшная болезнь. Китайцы боялись хоронить умерших и сжигали их на кострах, выволакивая трупы из фанз крючьями. Были случаи, когда вместе с мертвыми сжигались и больные, впавшие в бессознательное состояние.
Не
один я увлекся его
рассказами: я заметил, что в фанзе все китайцы притихли и слушали повествования старика.
— Все давно помирай, — закончил он свой
рассказ и задумался. Он помолчал немного и продолжал снова: — У меня раньше тоже жена была, сын и девчонка. Оспа все люди кончай. Теперь моя
один остался…
Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние вечера, по их возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее, когда она оставалась
одна; и когда они были
одни вдвоем, у Крюковой только
одно и было содержание длинных, страстных
рассказов, — какой Сашенька добрый, и какой нежный, и как он любит ее!
Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не были известны его родственные и денежные отношения, зато все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами;
одно из них уже попадалось в этом
рассказе — «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия.
«А не знаете ли вы чего-нибудь поподробнее о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман которой мы все знаем по вашим
рассказам?», — говорит
одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому любопытно, а теперь он может пока рассказать кое-что о Говарде, который был почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу.
Так идут то
рассказы Кирсанова, то споры Кирсанова с компаниею, детская половина которой постоянно
одна и та же, а взрослая половина беспрестанно переменяется.
Катерина Васильевна была очень одушевлена. Грусти — никаких следов; задумчивость заменилась восторгом. Она с энтузиазмом рассказывала Бьюмонту, — а ведь уж рассказывала отцу, но от
одного раза не унялась, о том, что видела поутру, и не было конца ее
рассказу; да, теперь ее сердце было полно: живое дело найдено! Бьюмонт слушал внимательно; но разве можно слушать так? и она чуть не с гневом сказала...
Первый раз в моем
рассказе является женский образ… и, собственно,
один женский образ является во всей моей жизни.
Я решился писать; но
одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало — отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [
Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок. В нем всего меньше речь обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики. (Прим. А. И. Герцена.)] — эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.
Учились ей мы с Ником у
одного учителя, которого мы любили за его анекдоты и
рассказы; при всей своей занимательности, он вряд мог ли развить особую страсть к своей науке.
Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею,
один из его
рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье — это был chef d'oeuvre.
В его
рассказе два раза упомянута
одна женщина, сестра последнего фаворита Екатерины, графа Зубова.
В тихие и кроткие минуты я любил слушать потом
рассказы об этой детской молитве, которою начиналась
одна широкая жизнь и оканчивалось
одно несчастное существование. Образ сироты, оскорбленной грубым благодеянием, и рабы, оскорбленной безвыходностью своего положения — молящихся на одичалом дворе о своих притеснителях, — наполнял сердце каким-то умилением, и редкий покой сходил на душу.
В каких местах он не был, так дрожь забирала при
одних рассказах.
На
один из таких
рассказов вошла в кухню моя мать и, внимательно дослушав
рассказ до конца, сказала...
Поздно ночью, занесенные снегом, вернулись старшие. Капитан молча выслушал наш
рассказ. Он был «вольтерианец» и скептик, но только днем. По вечерам он молился, верил вообще в явление духов и с увлечением занимался спиритизмом…
Одна из дочерей, веселая и плутоватая, легко «засыпала» под его «пассами» и поражала старика замечательными откровениями. При сеансах с стучащим столом он вызывал мертвецов. Сомнительно, однако, решился ли бы он вызвать для беседы тень Антося…
Наконец в Ровно я застал уже только
рассказы об
одном учителе физики.
И пугливые взгляды печальных черных глаз, и грустное выражение его смуглого лица, и
рассказы, и жадность, с какой он накидывался на приносимую нами пищу, — все это внушало нам какое-то захватывающее, острое сочувствие к купленному мальчику и злобу против его владыки, которая в
одно утро и прорвалась наружу.
Весь наш двор и кухня были, конечно, полны
рассказами об этом замечательном событии. Свидетелем и очевидцем его был
один только будочник, живший у самой «фигуры». Он видел, как с неба слетела огненная змея и села прямо на «фигуру», которая вспыхнула вся до последней дощечки. Потом раздался страшный треск, змея перепорхнула на старый пень, а «фигура» медленно склонилась в зелень кустов…
Но здесь вместо связного
рассказа выкрикивал
одни только ругательства: «Кранц подлец, дурак, сволочь, мерзавец»…