Неточные совпадения
Солнце пряталось за холодные вершины, и беловатый туман начинал расходиться в долинах, когда
на улице раздался звон дорожного колокольчика и крик извозчиков.
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился
на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там
раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
Я оставил Пугачева и вышел
на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и
раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул
на дом священника. Ставни и ворота были заперты. Казалось, все в нем было тихо.
Около полудня в конце
улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать
на год раньше —
на юбилей Романовых.
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными
улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой
на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым;
раздается визг и хохот качающихся
на качелях девушек.
И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне
на плечо и — заплакал. Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он выпил много вина, но он так искренно и так братски со мной говорил и с таким чувством… Вдруг, в это мгновение, с
улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно (тут окна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами с
улицы). Это был выведенный Андреев.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах
раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье
на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей
на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги, сидел
на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу. Другие у лавок ели, брились.
Когда судно приставало к городу и он шел
на рынок, по — волжскому
на базар, по дальним переулкам
раздавались крики парней; «Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!» и все бежали да
улицу, ведущую с пристани к базару, и толпа народа валила вслед за своим богатырем.
Дети играют
на улице, у берега, и их голоса
раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре; к воздуху примешивается паленый запах овинов, роса начинает исподволь стлать дымом по полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и Вера Артамоновна, больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
В чистый понедельник великий пост сразу вступал в свои права.
На всех перекрестках
раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между собой;
улицы к часу ночи почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом сказать, все как бы говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она могла дать, уже взято!
Многие заметили, что публика, бывшая в церкви, с невольным шепотом встречала и провожала князя; то же бывало и
на улицах, и в саду: когда он проходил или проезжал,
раздавался говор, называли его, указывали, слышалось имя Настасьи Филипповны.
Вот он перестал, а комар все пищит; сквозь дружное, назойливо жалобное жужжанье мух
раздается гуденье толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок; петух
на улице закричал, хрипло вытягивая последнюю ноту, простучала телега,
на деревне скрипят ворота.
— Пфуй! Безобразие! —
раздается в комнате негодующий голос Эммы Эдуардовны. — Ну где это видано, чтобы порядочные барышни позволяли себе вылезать
на окошко и кричать
на всю
улицу. О, скандал! И все Нюра, и всегда эта ужасная Нюра!
Работа Плавина между тем подвигалась быстро; внимание и удовольствие смотрящих
на него лиц увеличивалось. Вдруг
на улице раздался крик. Все бросились к окну и увидели, что
на крыльце флигеля, с удивленным лицом, стояла жена Симонова, а посреди двора Ванька что-то такое кричал и барахтался с будочником. Несмотря
на двойные рамы, можно было расслышать их крики.
Мужчина, уличенный и подавленный, не возражает.
Раздаются вздохи и позевота; изредка, сквозь сон, произносится слово «дурак» — и опять тихо. Но
на улице, между играющими девочками, происходит смятение.
Сквозь тяжелую дрему мать услыхала глухие шаги
на улице, в сенях. Осторожно отворилась дверь,
раздался тихий оклик...
С горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей
улице; бабы выбегают из изб с прутьями в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его скачками; в воздухе
раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся
на всю деревню.
В эту самую минуту
на улице послышался шум. Я поспешил в следственную комнату и подошел к окну. Перед станционным домом медленно подвигалась процессия с зажженными фонарями (было уже около 10 часов); целая толпа народа сопровождала ее. Тут слышались и вопли старух, и просто вздохи, и даже ругательства; изредка только
раздавался в воздухе сиплый и нахальный смех, от которого подирал по коже мороз. Впереди всех приплясывая шел Михеич и горланил песню.
Наслушавшись вдоволь, он выходит
на улицу и там встречается с толпой простецов, которые, распахни рот, бегут куда глаза глядят. Везде
раздается паническое бормотание, слышатся несмысленные речи. Семена ненавистничества глубже и глубже пускают корни и наконец приносят плод. Солидный читатель перестает быть просто солидным и потихоньку да полегоньку переходит в лагерь ненавистников.
Затем, помимо личных имен, еще только так называемые «факты» заставляют его сделать движение бровями, но и то потому, что этими «фактами» ему прожужжали уши ненавистники и солидные. Их нельзя игнорировать, потому что слухами об них полна
улица, и
на каждом шагу
раздается...
Нигде вы не услышите таких веселых, так сказать, натуральных звуков, как те, которые с утра до вечера
раздаются по
улицам Парижа. Les cris de Paris [Голоса Парижа] — это целая поэма, слагающая хвалу неистощимой производительности этой благословенной страны, поэма,
на каждый предмет,
на каждую подробность этой производительности отвечающая особым характерным звуком.
После обеда Сусанна Николаевна прилегла
на постель и даже задремала было; но
на улице невдолге
раздалась музыка, до такой степени стройная и согласная, что Сусанне Николаевне сквозь сон показалась какими-то райскими звуками; она встала и пошла к Егору Егорычу, чтобы узнать, где играют.
Однако Джону Келли скоро стало казаться, что у незнакомца не было никаких намерений. Он просто вышел
на платформу, без всякого багажа, только с корзиной в руке, даже, по-видимому, без всякого плана действий и тупо смотрел, как удаляется поезд.
Раздался звон, зашипели колеса, поезд пролетел по
улице, мелькнул в полосе электрического света около аптеки, а затем потонул в темноте, и только еще красный фонарик сзади несколько времени посылал прощальный привет из глубины ночи…
Почти каждый праздник, под вечер или ночью, где-нибудь в городе
раздавался крик женщины, и не однажды Матвей видел, как вдоль
улицы мчалась белая фигура, полуголая, с растрёпанными волосами. Вздрагивая, вспоминал, как Палага навивала
на пальцы вырванные волосы…
И вот сердце отвечает мне: тогда-то, спеша по
улице в присутствие, ты забыл сделать под козырек! тогда-то, гуляя в публичном саду, ты рассуждал с управляющим контрольной палатой
на тему о бесполезности писать законы, коль скоро их не исполнять, между тем как, по-настоящему, ты должен был стоять в это время смирно и распевать «Гром победы
раздавайся!».
Вдруг из переулка
раздалась лихая русская песня, и через минуту трое бурлаков, в коротеньких красных рубашках, с разукрашенными шляпами, с атлетическими формами и с тою удалью в лице, которую мы все знаем, вышли обнявшись
на улицу; у одного была балалайка, не столько для музыкального тона, сколько для тона вообще; бурлак с балалайкой едва удерживал свои ноги; видно было по движению плечей, как ему хочется пуститься вприсядку, — за чем же дело?
Обыкновенно моя
улица целый день оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я был удивлен поднявшимся
на ней движением. Под моим окном
раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха. Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей за горничную и кухарку, и проговорила...
Он поспешил оставить площадь, но
на каждом шагу встречались ему толпы граждан, несущих свои имущества, везде
раздавались поздравления,
на всех лицах сияла радость. Пробежав несколько
улиц, он очутился наконец в одном отдаленном предместии и, не видя никого вокруг себя, сел отдохнуть
на скамье, подле ворот не-большой хижины. Не прошло двух минут, как несколько женщин и почти столетний старик подошли к скамье,
на которой сидел Юрий. Старик сел возле него.
Он взял зонтик и, сильно волнуясь, полетел
на крыльях любви.
На улице было жарко. У доктора, в громадном дворе, поросшем бурьяном и крапивой, десятка два мальчиков играли в мяч. Все это были дети жильцов, мастеровых, живших в трех старых, неприглядных флигелях, которые доктор каждый год собирался ремонтировать и все откладывал.
Раздавались звонкие, здоровые голоса. Далеко в стороне, около своего крыльца, стояла Юлия Сергеевна, заложив руки назад, и смотрела
на игру.
Зарецкой вошел
на двор. Небольшие сени разделяли дом
на две половины: в той, которая была
на улицу,
раздавались громкие голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.
Вдруг
раздался ужасный треск; брошенная из траншей бомба упала
на кровлю дома; черепицы, как дождь, посыпались
на улицу. Пробив три верхние этажа, бомба упала
на потолок той комнаты, где беседовали офицеры. Через несколько секунд
раздался оглушающий взрыв, от которого, казалось, весь дом поколебался
на своем основании.
— Киви-киви! —
раздается вдруг писк в ночной тишине, и я не знаю, где это: в моей груди или
на улице?
Вся цивилизованная природа свидетельствует о скором пришествии вашем.
Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в воде, словно говорят: слава богу! кажется, скоро начнут есть и нас! По всей веселой Руси, от Мещанских до Кунавина включительно,
раздается один клич: идет чумазый! Идет и
на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
(
На улице, за окнами,
раздается пение и звуки гармоники.)
Пролетка
на Въезжей
улице, и в эту пору, не могла не возбудить общего внимания. Кто из города мог рискнуть поехать по рытвинам и ухабам
улицы, кто и зачем? Все подняли головы и слушали. В тишине ночи ясно разносилось шуршание колес, задевавших за крылья пролетки. Оно всё приближалось.
Раздался чей-то голос, грубо спрашивавший...
Еще безмолвен город сонный;
На окнах блещет утра свет;
Еще по
улице мощеной
Не
раздается стук карет…
Что ж казначейшу молодую
Так рано подняло? Какую
Назвать причину поверней?
Уж не бессонница ль у ней?
На ручку опершись головкой,
Она вздыхает, а в руке
Чулок; но дело не в чулке —
Заняться этим нам неловко…
И если правду уж сказать —
Ну кстати ль было б ей вязать!
Для этого он писал множество журнальных статей, сочинял воззвания и манифесты, обращенные ко всем классам общества, печатал бесчисленное множество статеек (tracts), которые
раздавались всем даром
на улицах…
На улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой тишины издалека
раздался другой удар колокола; волны звука ворвались в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар
раздавался за ударом, и когда колокол прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.
Аркадий Иванович хотел прямо броситься Васе
на шею, но так как они переходили
улицу и почти над ушами их
раздалось визгливое «падь-падь-пади!» — то оба, испуганные и взволнованные, добежали бегом до тротуара.
А между тем буря по-прежнему свирепствовала
на улице, ветер жалобно завывал вокруг всего дома и дождь безмилосердно барабанил в окна; заунывный голос Змейки также иногда
раздавался за окном, вторя мрачному напеву бурной осенней ночи…
В эту самую минуту
на улице раздался такой неистовый грохот, что все три дамы разом вздрогнули. Почти в то же время подле окна, где сидела приживалка, послышался протяжный вой собаки; он начался тихо, но потом, по мере возвращавшейся тишины, вой этот поднялся громче и громче, пока наконец не замер с последним завыванием ветра. Собачка, лежавшая
на диване,
на этот раз не удовольствовалась ворчаньем: она проворно спрыгнула наземь, вскочила
на окно и принялась визжать и лаять, царапая стекла как бешеная.
Солнце давно уж играло золотистыми лучами по синеватой переливчатой ряби, что подернула широкое лоно Волги, и по желтым струям Оки, давно
раздавались голоса
на судах,
на пристани и
на улицах людного города, а Патап Максимыч все стоял
на келейной молитве, все еще клал земные поклоны перед ликом Спаса милостивого.
А
на улице то и дело встречались полутемные фигуры гуляющих. Тихий говор и смех как-то таинственно разносятся в воздухе, словно бы говоря о людском счастье. По временам
раздавался мягкий, слегка звякающий по крупному жесткому песку
улицы шум копыт, и мимо Володи проносились с веселым смехом стройные фигуры амазонок-каначек, сидящих по-мужски
на маленьких лошадках.
Стихло в гостинице, лишь изредка слышится где-то в дальних коридорах глухой топот по чугунному полу запоздавшего постояльца да либо зазвенит замок отпираемой двери… Прошумело
на улице и тотчас стихло, — то перед разводкой моста через Оку возвращались с ярманки последние горожане… Тишина ничем не нарушается, разве где в соседних квартирах чуть слышно
раздается храп, либо кто-нибудь впросонках промычит, пробормочет что-то и затем тотчас же стихнет.
— Эй, ты! —
раздался с
улицы повелительный окрик. Ехало три всадника
на великолепных лошадях;
на левой стороне груди были большие черно-красные банты.
Когда
на улице студентов обижали «Knoten» (обыватели),
раздавался крик...
Только что пьяницы пропели покойнику вечную память, как вдруг с темного надворья в окно кабака
раздался сильный удар, глянула чья-то страшная рожа, — и оробевший целовальник в ту же минуту задул огонь и вытолкал своих гостей взашей
на темную
улицу. Приятели очутились по колено в грязи и в одно мгновение потеряли друг друга среди густого и скользкого осеннего тумана, в который бедный Сафроныч погрузился, как муха в мыльную пену, и окончательно обезумел.
Радостно звонили колокола московских кремлевских соборов и церквей. Праздничные толпы народа наполняли Кремль и прилегающие к нему
улицы. Москва, обычно пустынная в описываемое нами время, вдруг заликовала и закипела жизнью. Всюду были видны радостные лица, встречавшиеся заключали друг друга в объятия,
раздавались поцелуи. Точно
на дворе был светлый праздник, а между тем был январь 1582 года.
Пусто было
на улицах и площадях; лишь изредка мелькал курьер, сидя
на облучке закрытой кибитки; по временам шныряли подозрительные лица или гремели мерным звуком цепи и
раздавалась заунывная песнь колодников: «Будьте жалостливы, милостивы, до нас, до бедных невольников, заключенных, Христа ради!»
На всем пути наших цыган встретили они один экипаж: это был рыдван, облупленный временем; его тащили четыре клячи веревочными постромками, а
на запятках стояли три высокие лакея в порыжелых сапогах, в шубах из красной собаки и с полинялыми гербовыми тесьмами; из колымаги же проглядывал какой-то господин в бархатной шубе с золотыми кистями, причесанный а la pigeon.
Вдруг мимо меня пролетело что-то тёмное и длинное; я, признаться сказать, сразу даже не сообразила, что это бомба, и лишь после того, как
раздался страшный треск и осколками снаряда убило вышедшую со мной вместе даму, я как сумасшедшая выскочила
на улицу.