Неточные совпадения
«Давно мы не
работали,
Давайте — покосим!»
Семь баб им косы отдали.
Проснулась, разгорелася
Привычка позабытая
К труду! Как зубы
с голоду,
Работает у каждого
Проворная рука.
Валят траву высокую,
Под песню, незнакомую
Вахлацкой стороне;
Под песню, что навеяна
Метелями и вьюгами
Родимых деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож…
Левину невыносимо скучно было в этот вечер
с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они
работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
— Да я и строений для этого не строю; у меня нет зданий
с колоннами да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня
работают только в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь
даст доход, так что после отталкиваешь только да говоришь: не нужно.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы,
работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками
с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью
дать этим людям землю и работу.
Самгин редко разрешал себе говорить
с нею, а эта рябая становилась все фамильярнее, навязчивей. Но
работала она все так же безукоризненно, не
давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского, не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья не курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.
— Позвольте, — не
давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я
зарабатываю столько, что мы живем и полагаю, что и дети будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться
с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
Не вынес больше отец,
с него было довольно, он умер. Остались дети одни
с матерью, кой-как перебиваясь
с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше
работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах),
давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
— Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел,
работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь.
С недельку на одном месте
поработаешь, меня в это время кормят и на дорогу хлебца
дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
Это — несчастная и вечно больная девушка, лет двадцати пяти, ростом аршин
с четвертью,
с кошачьими глазами и выпятившимся клином животом. Однако ж ее заставляют
работать наравне
с большими, только пяльцы устроили низенькие и
дали низенькую скамеечку.
Против дома Мосолова на Лубянской площади была биржа наемных карет. Когда Мосолов продал свой дом страховому обществу «Россия», то карету и лошадей подарил своему кучеру, и «Лапша» встал на бирже. Прекрасная запряжка
давала ему возможность хорошо
зарабатывать: ездить
с «Лапшой» считалось шиком.
Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу утра,
работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты
дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
Они у прежнего помещика были на оброке, он их посадил на пашню; отнял у них всю землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил
работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали
с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разу в день, а иным
давал из милости месячину.
«Он, правда, был пьян, — заметил при этом Птицын, — но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и все ли; а
работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты
дает какие угодно, конечно, всё спьяну и
с первой радости…» — заключил Птицын.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь
давал деньги на учителей, гувернеров, на одежду и прочие нужды детей; но терпеть не мог, как он выражался, нянчиться
с писклятами, — да и некогда ему было нянчиться
с ними: он
работал, возился
с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять
работал; он сам себя сравнивал
с лошадью, запряженной в молотильную машину.
Райнер получал очень хорошие деньги. Свою ферму в Швейцарии он сдал бедным работникам на самых невыгодных для себя условиях, но он личным трудом
зарабатывал в Петербурге более трехсот рублей серебром в месяц. Это
давало ему средство занимать в одной из лучших улиц города очень просторную квартиру, представлявшую
с своей стороны полную возможность поместиться в ней часто изменяющемуся, но всегда весьма немалому числу широких натур, состоявших не у дел.
Теперь можно спокойно, не торопясь, со вкусом, сладко обедать и ужинать, к чему Анна Марковна всегда питала большую слабость, выпить после обеда хорошей домашней крепкой вишневки, а по вечерам поиграть в преферанс по копейке
с уважаемыми знакомыми пожилыми
дамами, которые хоть никогда и не показывали вида, что знают настоящее ремесло старушки, но на самом деле отлично его знали и не только не осуждали ее дела, но даже относились
с уважением к тем громадным процентам, которые она
зарабатывала на капитал.
— А на барщину… Значит, на господ
работали… Царь Александр Николаевич уничтожил. Вот хорошо: запоздает она, а уж нарядчик и заприметил… докладывает бурмистру… «Поч-чему такое? А?..» — Да я, ваше степенство,
с ребятами. Неуправка у меня… — «Ла-адно,
с ребятами. Становись. Эй, сюда двое!» И сейчас, милая ты моя барышня, откуль ни возьмись, два нарядчика. И сейчас им, нарядчикам, по палке в руки, по хар-рошей.
Дать ей, говорит, десять… или, скажем, двадцать…
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я
с ним, не
работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в год
давать, вот я и думаю — не
дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
— Знакомы, чать, —
работал я у отца. Савку помнишь? Били ещё меня, а ты тогда,
с испугу, вина
дал мне и денег, — не ты, конечно, а Палага. Убил, слышь, он её, — верно, что ли?
Они
давали очень мало дохода не потому, чтобы местность была невыгодна для сбыта хлеба, но потому, что они, кроме того что плохо
работали, были малоземельны и находились отчасти в общем владении
с бабушкой Бактеевой и теткой Курмышевой.
И я плакала, слушая эту песню… (Басов: «Саша! дайте-ка пива… и портвейна…».) Хорошо я жила тогда! Эти женщины любили меня… Помню, вечерами, кончив
работать, они садились пить чай за большой, чисто вымытый стол… и сажали меня
с собою, как равную.
Аксюша. Братец, не сочтите меня за обманщицу, за бедную родственницу-попрошайку! Братец, мы жили
с маменькой очень бедно; я была ребенком, но я ни разу не поклонилась, ни разу не протянула руки богатым родственникам; я
работала. Теперь, братец, только вас одного я прошу, и то ночью, благо не видно стыда на щеках моих: братец, вы богаты, одиноки,
дайте мне счастье,
дайте мне жизнь. (Становится на колени.)
Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или в самом деле
дать ему
заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел
с ним на улицу. Он рад был случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе благодарил Хоботова, который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.
— Ведь надо
работать, братец: без работы что же будет? Вот теперь у тебя хлеба уж нет, а всё это отчего? Оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во-время засеяна — всё от лени. Ты просить у меня хлеба: ну, положим, я тебе
дам, потому что нельзя тебе
с голоду умирать, да ведь этак делать не годится. Чей хлеб я тебе
дам? как ты думаешь, чей? Ты отвечай: чей хлеб я тебе
дам? — упорно допрашивал Нехлюдов.
— Когда умер отец — мне было тринадцать лет, — вы видите, какой я и теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил,
с одним глазом и двумя руками,
работая везде, где
давали работу… Было трудно, но молодость не боится труда — так?
Крупнейшие артисты того времени ездили
с ней в Серпухов, в Богородск, на фабрику Морозова, в Орехово-Зуево и Коломну: и она хорошо
зарабатывала, и
давала хорошо
зарабатывать актерам.
— То-то, вижу, как вы стараетесь. Только жалованье умеете получать, — продолжал инженер, глядя на меня. — Все надеетесь на протекцию, как бы поскорее и полегче faire la carrière. [Сделать карьеру (франц.).] Ну, я не посмотрю на протекцию. За меня никто не хлопотал-с. Прежде чем мне
дали дорогу, я ходил машинистом,
работал в Бельгии как простой смазчик-с. А ты, Пантелей, что здесь делаешь? — спросил он, повернувшись к Редьке. — Пьянствуешь
с ними?
— Что вы умеете делать? — продолжал он. — Ничего вы не умеете! Я инженер-с, я обеспеченный человек-с, но, прежде чем мне
дали дорогу, я долго тер лямку, я ходил машинистом, два года
работал в Бельгии как простой смазчик. Посудите сами, любезнейший, какую работу я могу вам предложить?
Елена как бы мгновенно воскресла духом и, вспомнив, что она мать,
с величием и твердостью выкинула из души всякое раскаяние, всякое даже воспоминание о том, что было, и
дала себе слово трудиться и
работать, чтобы вскормить и воспитать ребенка.
Кулыгин. Мы
с тобой не бедны. Я
работаю, хожу в гимназию, потом уроки
даю… Я честный человек. Простой… Omnia mea mecum porto, [Все мое ношу
с собой (лат.).] как говорится.
— Экие молодцы — а просят христа ради; что вы не
работаете?
дай бог, чтоб пришло время, когда этих бродяг без стыда будут морить
с голоду.
— Вот тебя тут, Настасьюшка, никто не будет беспокоить, — сказал Крылушкин, — хочешь сиди, хочешь спи, хочешь
работай или гуляй, — что хочешь, то и делай. А скучно станет, вот
с Митревной поболтай, ко мне приди, вот тут же через Митревнину комнату. Не скучай! Чего скучать? Все божья власть, бог
дал горе, бог и обрадует. А меня ты не бойся; я такой же человек, как и ты. Ничего я не знаю и ни
с кем не знаюсь, а верую, что всякая болезнь от господа посылается на человека и по господней воле проходит.
Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы, завивался, занялся улучшением разных манер,
с которыми принимать посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на
дам; одним словом, скоро нельзя было в нем вовсе узнать того скромного художника, который
работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове.
Все молодое, без труда,
с малолетства усвоившее систему господствующих воззрений, чувствовало, разумеется, желание и свежие силы для дальнейшей работы; вновь накопленные факты
давали обильный материал, и молодое поколение принималось
работать над новыми данными, еще робко, ощупью, но уже
с предчувствием нового света, который прольется на их начинания при появлении нового гениального ума.
— Врут-то, врут доктора, да не очень, — вздохнула тетушка. — Петр Андреич покойничек потерял глаза. Так же вот, как ты, день-деньской
работал на заводе около горячей печки и ослеп. Глаза не любят жара. Ну, да что толковать? — встрепенулась она. — Пойдем выпьем!
С праздничком вас поздравляю, голубчики мои. Ни
с кем не пью, а
с вами выпью, грешница.
Дай бог!
Лето выдалось сырое и холодное, деревья были мокрые, все в саду глядело неприветливо, уныло, хотелось в самом деле
работать. В комнатах, внизу и наверху, слышались незнакомые женские голоса, стучала у бабушки швейная машина: это спешили
с приданым. Одних шуб за Надей
давали шесть, и самая дешевая из них, по словам бабушки, стоила триста рублей! Суета раздражала Сашу; он сидел у себя в комнате и сердился; но все же его уговорили остаться, и он
дал слово, что уедет первого июля, не раньше.
Ежели я получаю много денег и получаю… не скрываю того… несколько грубо и
с насилием, то мне
дают их за мое докторское провидение, за то, что я… когда вы там… я не знаю что… в лавке ли у родителей торговали или в крепостной усадьбе
с деревенскими мальчишками играли в бабки, я в это время учился,
работал!..
Если хотите, судьба, точно, несправедлива к нему, — но несправедлива тем, что
дала ему родных, которые,
с грехом пополам насидевши тунеядцу место, освободили его от необходимости
работать самому для приобретения места и хлеба.
— Да как же?.. Поедет который
с тобой, кто за него
работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые
дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
Десятков пять, шесть, Бог
даст,
заработаешь, к тому ж и
с харчей долой.
— Молви отцу, — говорил он,
давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье, шел бы ко мне — сотню другу-третью
с радостью
дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты
заработаешь. Ну, а когда же
работать начнешь у меня?
На торгу купец узнал, что в городе мало масла и каждый день ждут нового привоза. Купец пошел на пристань и стал высматривать корабли. При нем пришел корабль
с маслом. Купец прежде всех вошел на корабль, отыскал хозяина, купил все масло и
дал задаток. Потом купец побежал в город, перепродал масло и за свои хлопоты
заработал денег в 10 раз больше против мужика и принес товарищам.
Но мнению опытных
дам и московских зубных врачей, зубная боль бывает трех сортов: ревматическая, нервная и костоедная; но взгляните вы на физиономию несчастного Дыбкина, и вам ясно станет, что его боль не подходит ни к одному из этих сортов. Кажется, сам чёрт
с чертенятами засел в его зуб и
работает там когтями, зубами и рогами. У бедняги лопается голова, сверлит в ухе, зеленеет в глазах, царапает в носу. Он держится обеими руками за правую щеку, бегает из угла в угол и орет благим матом…
Ардальон Полояров, бледный, дрожащий, перепуганный, суетился чуть ли не более всех и, усердно
работая руками и ногами, как можно скорее искал себе выхода из толпы и, наконец прорвавшись кое-как к тротуару, впопыхах опрокинул какую-то торговку
с яблоками, рассыпал весь ее товар и, словно заяц под кочку,
дал поскорее стрекача в первый попавшийся подъезд, в котором и скрылся благополучно за стеклянною дверью.
Когда катер
с адмиралом отвалил от борта, все весело и радостно бросились в кают-компанию. Сияющий и радостный, что «Коршун» не осрамился и что адмирал нашел его в полном порядке, Андрей Николаевич угощал всех шампанским, боцманам и унтер-офицерам
дал денег, а матросам до пяти чарок водки и всех благодарил, что
работали молодцами.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись,
с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись,
поработай на меня, а там,
даст Бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…
И рвет и мечет, на кого ни взглянет, всяк виноват. Пришел в работную, и потолок и стены новой избы, ровно сажа. Развоевался на работников, будто они виноваты, что печи дымят. Кричит, лютует, то на того, то на другого кидается
с бранью,
с руганью, а сам рукава засучает. Но теперь не весна, работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что крикнул хозяин: «Сейчас велю всех со двора долой!», они повскакали и закричали задорно в один голос: «Расчет
давай, одного часа не хотим
работать у облая».
Тяжелые условия, при которых пришлось
работать топографам на пустынном в то время берегу,
дали С. В. Максимову богатый материал для его рассказов.
— Нет-с, не сошла, а это совсем другое; эта
дама желает иметь своего Адама, который плясал бы по ее дудке, и вот второе мое убеждение полетело кувырком: я был убежден, что у женщин взаправду идет дело о серьезности их положения, а им нужна только лесть, чему-нибудь это все равно — хоть уму, или красоте, или добродетели, уменью солить огурцы, или «
работать над Боклем».
— Дело нечисто, тут что-то сделано, — загудел народ и, посбросав последнее платье
с плеч, мужики так отчаянно
заработали, что на плечах у них задымились рубахи; в воздухе стал потный пар, лица раскраснелись, как репы; набожные восклицания и дикая ругань перемешивались в один нестройный гул, но проку все нет; дерево не
дает огня.