Неточные совпадения
Он видел, что Россия имеет прекрасные
земли, прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика
на половине дороги, рабочие и
земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только оттого, что рабочие хотят
работать и
работают хорошо одним им свойственным образом, и что это противодействие не случайное, а постоянное, имеющее основание в духе народа.
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже
работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались
на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Петроград встретил оттепелью, туманом, все
на земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки
на груди, заявила, что уходит
работать в госпиталь сиделкой.
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи
на комья
земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в
земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что и в нем прямолинейно
работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой в руке, толкнув его, крикнул...
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало
землей, когда он рыл колодезь, мать
работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Они находят выгоднее строить европейцам дворцы, копать
землю, не все для одного посева, как у себя в Китае, а
работать на судах, быть приказчиками и, наконец, торговать самим.
Англичане, по примеру других своих колоний, освободили черных от рабства, несмотря
на то что это повело за собой вражду голландских фермеров и что земледелие много пострадало тогда, и страдает еще до сих пор, от уменьшения рук. До 30 000 черных невольников обработывали
землю, но сделать их добровольными земледельцами не удалось: они
работают только для удовлетворения крайних своих потребностей и затем уже ничего не делают.
— Потому что я считаю, — краснея говорил Нехлюдов, — что
землею не должно владеть тому, кто
на ней не
работает, и что каждый имеет право пользоваться
землею.
— Нельзя, — сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив свое возражение. — Если всем разделить поровну, то все те, кто сами не
работают, не пашут, — господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, — возьмут свои паи да и продадут богатым. И опять у богачей соберется
земля. А у тех, которые
на своей доле, опять народится народ, а
земля уже разобрана. Опять богачи заберут в руки тех, кому
земля нужна.
— Если бы я отдал
землю башкирам, тогда чем бы заплатил мастеровым, которые
работали на заводах полтораста лет?..
Земля башкирская, а заводы созданы крепостным трудом. Чтобы не обидеть тех и других, я должен отлично поставить заводы и тогда постепенно расплачиваться с своими историческими кредиторами. В какой форме устроится все это — я еще теперь не могу вам сказать, но только скажу одно, — именно, что ни одной копейки не возьму лично себе…
На другой день вечером, сидя у костра, я читал стрелкам «Сказку о рыбаке и рыбке». Дерсу в это время что-то тесал топором. Он перестал
работать, тихонько положил топор
на землю и, не изменяя позы, не поворачивая головы, стал слушать. Когда я кончил сказку, Дерсу поднялся и сказал...
В усадьбе и около нее с каждым днем становится тише; домашняя припасуха уж кончилась, только молотьба еще в полном ходу и будет продолжаться до самых святок. В доме зимние рамы вставили, печки топить начали; после обеда, часов до шести, сумерничают, а потом и свечи зажигают; сенные девушки уж больше недели как уселись за пряжу и
работают до петухов, а утром, чуть свет забрезжит, и опять
на ногах. Наконец в половине октября выпадает первый снег прямо
на мерзлую
землю.
Потом Михей Зотыч принялся ругать мужиков — пшеничников, оренбургских казаков и башкир, — все пропились
на самоварах и гибнут от прикачнувшейся легкой копеечки. А главное —
работать по-настоящему разучились: помажут сохой — вот и вся пахота. Не удобряют
земли, не блюдут скотинку, и все так-то. С одной стороны — легкие деньги, а с другой — своя лень подпирает. Как же тут голоду не быть?
Исключительная тяжесть рудничных работ заключается не в том, что приходится
работать под
землей в темных и сырых коридорах, то ползком, то согнувшись; строительные и дорожные работы под дождем и
на ветре требуют от работника большего напряжения физических сил.
Они у прежнего помещика были
на оброке, он их посадил
на пашню; отнял у них всю
землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил
работать всю неделю
на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их
на господском дворе, и то по одному разу в день, а иным давал из милости месячину.
На дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками
на поясе и в пеньковых прядениках. Лица у всех были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под
землей. Это был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где
работали такие молодцы.
— Старик говорит, — вы меня знаете! Тридцать девять лет
работаю здесь, пятьдесят три года
на земле живу. Племянника моего, мальчонку чистого, умницу, опять забрали сегодня. Тоже впереди шел, рядом с Власовым, — около самого знамени…
Перебоев задумывается. Целых два часа он употребил
на пустяки, а между тем два клиента словно сквозь
землю провалились. Может быть, в них-то и есть вся суть; может быть,
на них-то и удалось бы
заработать… Всегда с ним так… Третьего дня тоже какая-то дурища задержала, а серьезный клиент ждал, ждал и ушел. Полтораста рубликов — хорош заработок! Вчера — ничего, третьего дня — ничего, сегодня — полторы сотни.
Начали они, когда слегка потемнело. Для начала была пущена ракета. Куда до нее было кривым, маленьким и непослушным ракетишкам Александрова — эта
работала и шипела, как паровоз, уходя вверх, не
на жалкие какие-нибудь сто, двести сажен, а
на целых две версты, лопнувши так, что показалось,
земля вздрогнула и рассыпала вокруг себя массу разноцветных шаров, которые долго плавали, погасая в густо-голубом, почти лиловом небе. По этому знаку вышло шествие.
Хозяин очень заботился, чтобы я хорошо
заработал его пять рублей. Если в лавке перестилали пол — я должен был выбрать со всей ее площади
землю на аршин в глубину; босяки брали за эту работу рубль, я не получал ничего, но, занятый этой работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.
— Есть именье, да нет уменья! И выходит у тебя со мной, что будто не
на себя человек
работает, не
на землю, а
на огонь да воду!
Они расходятся отсюда по всему побережью, пробуют пахать
землю в колониях, нанимаются в приказчики,
работают на фабриках.
Поняв, что он окружен, Хаджи-Мурат высмотрел в середине кустов старую канаву и решил засесть в ней и отбиваться, пока будут заряды и силы. Он сказал это своим товарищам и велел им делать завал
на канаве. И нукеры тотчас же взялись рубить ветки, кинжалами копать
землю, делать насыпь. Хаджи-Мурат
работал вместо с ними.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся
на грабимого им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали того, что люди не любят умирать от голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из
земли,
на которой они живут, не любят
работать под
землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам
на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я
работал, ушла
на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа
на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
Еще мальчишкой Туба,
работая на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат,
на ярком солнце,
на горячей
земле, в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око моря взглядом человека, под ногами которого
земля не тверда — качается, тает и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою в море…
— Я прошу снисхождения! Никто ведь не безгрешен. Прогнать меня с
земли,
на которой я жил больше тридцати лет, где
работали мои предки, — это не будет справедливо!
Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул,
поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе...
Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги
на нем;
Постукал дурак деревенской
В морозную
землю колом,
Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: «Не беда!
На вас он
работал довольно,
И ваша пришла череда!
— Чего он добивается? — воскликнула Люба. — Денег только… А есть люди, которые хотят счастья для всех
на земле… и для этого, не щадя себя,
работают, страдают, гибнут! Разве можно отца равнять с ними?!
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там,
работать заставили их, стареньких да увечных… И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди
на земле сыты, обуты, одеты… Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли?
— Мерзавцы! — кричал Саша, ругая начальство. — Им дают миллионы, они бросают нам гроши, а сотни тысяч тратят
на бабёнок да разных бар, которые будто бы
работают в обществе. Революции делает не общество, не барство — это надо знать, идиоты, революция растёт внизу, в
земле, в народе. Дайте мне пять миллионов — через один месяц я вам подниму революцию
на улицы, я вытащу её из тёмных углов
на свет…
Тузенбах. Через много лет, вы говорите, жизнь
на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно
работать…
Вершинин(подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все
на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется
на наших глазах. Через двести — триста, наконец тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь,
работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.
«Они, — говорилось в челобитной, — стрельцам налоги, и обиды, и всякие тесности чинили, и приметывались к ним для взятков своих, и для работы, и били жестокими побоями, и
на их стрелецких
землях построили загородные огороды, и всякие овощи и семена
на тех огородах покупать им велели
на сборные деньги; и для строения и работы
на те свои загородные огороды их и детей их посылали
работать; и мельницы делать, и лес чистить, и сено косить, и дров сечь, и к Москве
на их стрелецких подводах возить заставливали… и для тех своих работ велели им покупать лошадей неволею, бив батоги; и кафтаны цветные с золотыми нашивками, и шапки бархатные, и сапоги желтые неволею же делать им велели.
Известно, что возбуждение, радостное — особенно, увеличивает силы; я был возбужден,
работал самозабвенно и наконец «выбился из сил». Помню, что сидел
на земле, прислонясь спиною к чему-то горячему. Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали...
«Гораздо несчастнее холопства, — говорит он, — было состояние земледельцев свободных, которые, нанимая
землю в поместьях или в отчинах у дворян, обязывались трудиться для них свыше сил человеческих, не могли ни двух дней в неделе
работать на себя, переходили к иным владельцам и обманывались в надежде
на лучшую долю: ибо временные корыстолюбивые господа или помещики нигде не жалели, не берегли их для будущего.
Это был жалкий обломок, какая-то кучка случайных существований.
Землей выселковцы не занимались. «Родитель», как уже сказано, был кровельщик, один из домовладельцев портняжил, другой — шил сапоги, большинство отдавали «дачи» под летние помещения или содержали нахлебников-студентов, находясь, таким образом, в зависимости от чужих, «пришлых» людей; некоторые
работали на ближней фабрике. Было и несколько темных субъектов — более или менее предосудительных профессий.
—
На чем
работать? — уныло сказал заседатель, принимаясь набивать другую трубку. — Областное правление завалено их просьбами об отводе
земли… Просьбы совершенно законные…
Здешняя
земля дает немного, и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток, нужно пользоваться трудом крепостных или наемных батраков, что почти одно и то же, или же вести свое хозяйство
на крестьянский лад, то есть
работать в поле самому, со своей семьей.
Марья Ивановна. Саша, сестра, говорила ему. Он сказал, что не имеет права, что
земля тех, кто
работает на ней, и что он обязан отдать ее крестьянам.
— Примусь я тут
работать — даже небу жарко станет, вот как! Потому есть причина у меня
на это. Во-первых, люди здесь, я тебе скажу, — не существующие
на земле!
Одаренный необычайной силой, он
работал за четверых — дело спорилось в его руках, и весело было смотреть
на него, когда он либо пахал и, налегая огромными ладонями
на соху, казалось, один, без помощи лошаденки, взрезывал упругую грудь
земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и, как рычаг, опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы его плечей.
— Причину того бунта не помню, только — отказались наши мужики подать платить и
землю пахать, в их числе дядя мой и отец тоже. Пригнали солдат, и началось великое мучительство: выведут солдаты мужика-то в поле, поставят к сохе — айда,
работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком
на землю и лежит недвижно…
Воз оттуда едет, и девица или женщина идёт; лошадёнка мухортая, голову опустила, почитай, до
земли, глаз у неё безнадёжный, а девица — руки назад и тоже одним глазом смотрит
на скотину, измученную работой, а другим —
на меня: вот, дескать, и вся тут жизнь моя, и такая же она, как у лошади, —
поработаю лет десяток, согнусь и опущу голову, не изведав никакой радости…
— Ну, взяли меня
на службу, отбыл три года, хороший солдат. И — снова
работаю десять лет. И кляну
землю: ведьма, горе моё, кровь моя — роди! Ногами бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что мне отдала, что?
— Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места
на земле вон сколько, — он широко повел рукой
на степь. — И всё
работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит
на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как родился, — дураком.
— Выгод, сударь, нет никаких: мужику копейки здесь не
на чем
заработать:
земля вся иляк, следственно хлебопашество самое скудное; сплавов лесных, как примерно по Макарьеву, Ветлуге и другим прочим местам, не бывало, фабрик по близности тоже нет, — чем мужику промышлять?.. За неволю пойдет
на чужую сторону.
И вот, несмотря
на это, люди толкуют об ее продаже, и действительно, в наш продажный век
земля представляется
на рынок для оценки и для так называемой продажи. Но продажа
земли, созданной небесным творцом, является дикой нелепостью.
Земля может принадлежать только всемогущему богу и всем сынам человеческим, работающим
на ней, или тем, кто будет
на ней
работать.
Как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он не знал того, что грабимый им человек не желал отдать ему свой кошелек, так и богатым людям нашего мира, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что они не знали того, что те люди рабочего народа, которые вынуждены
работать под
землей, в воде, пекле по 10—14 часов в сутки и по ночам
на разных фабриках и заводах,
работают такую мучительную работу потому, что только при такой работе богатые люди дают им возможность существования.