Неточные совпадения
Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла дома, осеняя их крыши; во дворах,
в садах кричали и смеялись дети, кое-где
в окнах мелькали девичьи лица,
в одном доме
работал настройщик рояля, с
горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно.
За городом
работали сотни три землекопов, срезая
гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили люди
в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял
в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год
заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть,
гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и
горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где
в полях
работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне, после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось это место самым очаровательным и надежным приютом.
Ляховский чувствовал, как он проваливается точно
в какую-то пропасть. Ведь все дела были на руках у Альфонса Богданыча, он все на свете знал, везде поспевал вовремя, и вдруг Альфонса Богданыча не стало… Кого Ляховский найдет теперь на его место? Вдобавок, он сам не мог
работать по-прежнему. Фамилия Пуцилло-Маляхинский придавила Ляховского, как
гора. Впереди — медленное разорение…
Около дырявых, ободранных кошей суетилась подвижная полунагая толпа ребят, денно-нощно
работали женщины, эти безответные труженицы
в духе добрых азиатских нравов, и вечно ничего не делали сами башкиры, попивая кумыс и разъезжая по окрестностям на своих мохноногих лошадках; по ночам около кошей
горели яркие огни, и
в тихом воздухе таяла и стыла башкирская монотонная песня, рассказывавшая про подвиги башкирских богатырей, особенно о знаменитом Салавате.
Китайцы
в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку.
В одной фанзе
горел огонь. Сквозь тонкую бумагу
в окне я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль.
В такой поздний час он меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились
в соседней фанзе. Узнав о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы. Я рассказывал им, что случилось с нами
в дороге, а они мне говорили о том, как
работали на Санхобе.
Старик обошел меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому большому из всех;
в ближайшей половине, выступавшей внутрь двора глаголем, ослепительным жаром
горели пудлинговые печи, середину корпуса занимал обжимочный молот, а
в глубине с лязгом и змеиным шипеньем
работала катальная машина.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю…
в порошок изотру… всех законопачу
в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет
работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
— Да ведь он и бывал
в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас
в гору, на шестидесяти саженях
работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
— Всё-с, ваше высокородие! Словом сказать, всё-с. Хоша бы, например, артели, кассы… когда ж это видано? Прежде, всякий, ваше высокородие, при своем деле состоял-с: господин на службе был, купец торговал, крестьянин, значит, на господина работал-с… А нынче, можно сказать, с этими кассами да с училищами, да с артелями вся чернядь
в гору пошла!
Вообще трудно сказать, что труднее —
работать «
в горе» или
в огненной работе, но и те и другие рабочие являются настоящими гномами нашего «века огня и железа».
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое
горе, —
горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он
работал тридцать лет, начал
работать, когда вся фабрика помещалась
в двух корпусах, а теперь их — семь!
— Хорошо вам, Алексей Васильич, так-ту говорить! Известно, вы без
горя живете, а мне, пожалуй, и задавиться — так
в ту же пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вон работала-работала на городничиху, целую неделю рук не покладывала, а пришла нонче за расчетом, так"как ты смеешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты, мол, разве не знаешь, что я всему городу начальница!". Ну, и ушла я с тем… а чем завтра робят-то накормлю?
Немец
работает усердно, но точно во сне веревки вьет; у парижанина работа
горит в руках.
День и ночь
работаю как каторжный, рвусь, надседаюсь и
горю как
в огне адском; но варварству предательств и злодейству не вижу еще перемены, не устает злость и свирепство, а можно ли от домашнего врага довольно охраниться, всё к измене, злодейству и к бунту на скопищах.
Но и обман бывал: были пятаки,
в Саратове,
в остроге их один арестант
работал, с пружиною внутри: как бы ни хлопнулся, обязательно перевернется, орлом кверху упадет. Об этом слух уже был, и редкий метчик решится под Лысой
горой таким пятаком метать. А пользуются им у незнающих пришлых мужиков, а если здесь заметят — разорвут на части тут же, что и бывало.
Мне что? я баба привычная, она же
в тяжести была, отец ты мой, да
горе стала терпеть; а всё через силу
работала — ну, и надорвалась, сердечная.
Еще мальчишкой Туба,
работая на винограднике, брошенном уступами по склону
горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями,
в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат, на ярком солнце, на горячей земле,
в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри,
в синее око моря взглядом человека, под ногами которого земля не тверда — качается, тает и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел, становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою
в море…
Но как бы хорошо человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались
работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на
гору,
в хижину брата, к детям его и внукам, — это были люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Экое
горе! Вот бы позвать, да никого нет
в избе. Кот один ходит прямо пред ним по припечку и лапой с горшка какую-то холщовую покрышку тянет. Хорошо лапкой
работает!
Войдешь
в него, когда он росой окроплен и весь
горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво!
В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого
в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и
работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
— Да, так и надо. Только — это не всё.
В Петре — задору нет, вот
горе! Без задора — ни родить, ни убить.
Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, — понимаешь? Про Никиту я не говорю: он — убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал — Алексей вгрызётся
в дело…
Вода была далеко, под
горой,
в Волге. Ромась быстро сбил мужиков
в кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища. Его покорно слушались, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пожрать весь «порядок», всю улицу. Но
работали все-таки боязливо и как-то безнадежно, точно делая чужое дело.
— Разве они созданы только для работы и пьянства? Каждый из них — вместилище духа живого, и могли бы они ускорить рост мысли, освобождающей нас из плена недоумений наших. А войдут они
в то же тёмное и тесное русло,
в котором мутно протекают дни жизни их отцов. Прикажут им
работать и запретят думать. Многие из них — а может быть, и все — подчинятся мёртвой силе и послужат ей. Вот источник
горя земли: нет свободы росту духа человеческого!
— А — выпустили. Посудили, оправдали и выпустили. Очень просто… Вот что: я сегодня больше не
работаю, ну ее к лешему! Ладно, навихлял себе руки, и будет. Денег у меня есть рубля три да за сегодняшние полдня сорок копеек получу. Вон сколько капитала! Значит, пойдем со мной к нам… Мы не
в бараке, а тут поблизости,
в горе… дыра там есть такая, очень удобная для человеческого жительства. Вдвоем мы квартируем
в ней, да товарищ болеет — лихорадка его скрючила… Ну, так ты посиди тут, а я к подрядчику… я скоро!..
Пришли с той стороны две красивые девушки
в шляпках, — должно быть, сестры студента. Они стояли поодаль и смотрели на пожар. Растасканные бревна уже не
горели, но сильно дымили; студент,
работая кишкой, направлял струю то на эти бревна, то на мужиков, то на баб, таскавших воду.
(
В горах перед жилищем Моисея. Дикое местоположение. Скамъя направо под большим дубом, возле коего сделано вроде белой палатки, где сидят служанки и слуги жида и
работают и поют свою печальную песню.)
Маргаритов. Чужим
горем живет он, чужими слезами. Мать, брат
в поте лица
работают, а он пропивает их выстраданные копейки. Да какие деньги у бедной семьи? Разве их на разврат хватит? Нет ли еще где бедных тружеников попроще? И тех обобрать, пусть они плачут да
горе мычут. Что ему за дело до чужих слез! Ему веселье нужно. Дитя мое, поди ко мне, уйдем от них!
Вот куполом почувствовал он голову свою, и
в непроглядном мраке его продолжало расти огромное, и кто-то молча
работал: поднимал громады, подобные
горам, накладывал одну на другую и снова поднимал…
Прикрыв дверь и портьеру, Тугай
работал в соседнем кабинете. По вспоротому портрету Александра I лезло, треща, пламя, и лысая голова коварно улыбалась
в дыму. Встрепанные томы
горели стоймя на столе, и тлело сукно. Поодаль
в кресле сидел князь и смотрел.
В глазах его теперь были слезы от дыму и веселая бешеная дума. Опять он пробормотал...
Девки молодые, сильные, здоровенные: на жнитве, на сенокосе,
в токарне, на овине, аль
в избе за гребнем, либо за тканьем, дело у них так и
горит: одна за двух работа́ет.
В открытых помещениях видно, как горшечник лепит, сапожник скоблит кожу, прядильщицы и ткачихи
работают, сидя на полу, мастер высверливает большую алебастровую вазу, столяр клеит богатую мебель, кондитер продает финики, сиропы, печенья, пряности;
в харчевне жарят на вертеле гуся, и обыватель, усевшись на низенький табурет, приготовился приняться за
гору кушанья, стоящую перед ним;
в это время цирюльник наскоро бреет ему голову.
Но того, кто притесняет бедных, заставляет, как мула, за грош
работать на себя, а сам только кальян курит да подсчитывает туманы, того настигнет
в горах шашка Керима, да!
— Почему? Потому что жизнь такая! — Андрей Иванович вздохнул, положил голову на руки, и лицо его омрачилось. — Как вы скажете, отчего люди пьют? От разврата? Это могут думать только
в аристократии,
в высших классах. Люди пьют от
горя, от дум…
Работает человек всю неделю, потом начнет думать; хочется всякий вопрос разобрать по основным мотивам, что? как? для чего?… Куда от этих дум деться? А выпьешь рюмочку-другую, и легче станет на душе.
— А вы знаете, оказывается, у вас тут
в тылу
работают «товарищи». Сейчас, когда я к вам ехал, погоня была. Контрразведка накрыла шайку
в одной даче на Кадыкое. Съезд какой-то подпольный. И двое совсем мимо меня пробежали через дорогу
в горы. Я вовремя не догадался. Только когда наших увидел из-за поворота, понял. Все-таки пару пуль послал им вдогонку, одного товарища, кажется, задел — дольше побежал, припадая на ногу.
И вдруг странно становилось: этот толстый неработающий человек
в парусиновом пиджаке, — ему одному принадлежит весь этот простор кругом, эти
горы сена и холмы золотистого зерна, и что на него одного
работают эти десятки черных от солнца, мускулистых мужчин и женщин.
— Да пойди лучше, Алеша,
поработай в саду. Я весь
горю жаром!
Девушке на самом деле было, видимо, не по себе, если не физически, то нравственно. Ее, казалось, угнетало какое-то
горе. Это угадывалось по осунувшемуся лицу,
в грустном взгляде глаз и глубокой складке, вдруг появившейся на ее точно выточенном из слоновой кости лбу. Видимо,
в ее красивой головке
работала какая-то неотвязная мысль.
Я молчала, от волнения
горели щеки. Что если
в райкоме сделают предварительную политпроверку, и я не подойду? До черта будет тяжело и стыдно. Наверное, там будет заседать целая комиссия. Оказалось все очень просто:
в пустой комнате сидел парень. Он нас только спросил,
работали ли мы
в этой области, и записал, какой ступенью хотим руководить. Буду
работать на текстильной фабрике, там все больше девчата. С ребятами интереснее, а с девчатами легче.
Однажды на производственном совещании
в таком газетном роде высказался, кроя инженеров, Оська Головастов: что рабочий — прирожденный ударник, что он всегда
работал по-ударному и
горел производственным энтузиазмом.
— Это происходит оттого, — сказал он, — что мы нынешний первый год
работаем при исключительных неблагоприятных условиях. Во-первых, только 10 мая прибыл первый вагон с семенами и орудиями, а во-вторых, у нас не было совершенно дождей. Периодических дождей
в нынешний год, видимо, не будет совсем… Мы ждём дождичка, как манны небесной… Если его не будет — всё
сгорит…
Въехав на
гору и выехав
в небольшую улицу деревни, Пьер увидал
в первый раз мужиков-ополченцев с крестами на шапках и
в белых рубашках, которые, с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что-то
работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Он вспоминал милых, родных людей, с которыми он жил всю жизнь и
работал в дивном единении радости и
горя, — и они казались чужими, и жизнь их непонятной, и работа их бессмысленной.
Люди
работают топорами и обойными инструментами; всем им дается высокая плата; ковры и все обойные материи вздорожали вдвое против своей цены; все люди оживились, веселы и
работают, а впереди ожидают еще большего веселья, и оно для них будет если не
в том, что христиане
в самом деле сдвинут для них
гору и положат ее поперек Нила, то по крайней мере всем будет весело смотреть, как эти самохвалы будут напрасно молиться по своему обычаю и потом к вечеру должны будут сознаться
в своем бессилии…