Неточные совпадения
Хлестаков. Ну, все равно. Я ведь только
так. Хорошо,
пусть будет шестьдесят пять рублей. Это все равно. (Принимает деньги.)
Скотинин. Это подлинно диковинка! Ну
пусть, братец, Митрофан любит свиней для того, что он мой племянник. Тут
есть какое-нибудь сходство; да отчего же я к свиньям-то
так сильно пристрастился?
— Я не понимаю, как они могут
так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало
быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то
пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал
так: —
Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может
быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек,
пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в себе, —
так пусть же увидят всё, как оно
есть.
— Черта лысого получишь! хотел
было, даром хотел отдать, но теперь вот не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам.
Такой шильник, [Шильник — плут.] печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его,
пусть их
едят одно сено.
А между тем в существе своем Андрей Иванович
был не то доброе, не то дурное существо, а просто — коптитель неба.
Так как уже немало
есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему же и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот в немногих словах весь журнал его дня, и
пусть из него судит читатель сам, какой у него
был характер.
—
Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами
есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге
буду доставлять всякий провиант по
такой дешевой цене, по какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу,
так; ей-богу,
так.
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано,
так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только
пусть им не
будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между нами
таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость.
Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но
такую сестру сестрой считать не
буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
— Это
пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь
была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол.
Есть такие, которые не пришли бы. А я трус и… подлец! Но…
пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…
— Ну уж это нет-с. А впрочем, нет,
так и нет,
так пусть и
будет. А только десять тысяч — прекрасная штука, при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.
Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия его показывает, семинарист, должно
быть), ну
так пусть и бережет вашу сестру.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже
был решен отрицательно: «
Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
—
Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу, если тебе надо
будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и Софья Семеновна, пожалуй,
пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться… но… куда же ты… едешь?
Это вы возьмите себе, собственно себе, и
пусть это
так между нами и
будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали.
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, —
так уж
пусть и
будет. А мне и самой легче: не люблю притворяться и лгать; лучше
будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то
есть, — потому-де думал, что не мне,
так другому заложит; все одно — пропьет, а
пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Карандышев (с сердцем).
Так правду эту вы знайте про себя! (Сквозь слезы.) Пожалейте вы меня хоть сколько-нибудь!
Пусть хоть посторонние-то думают, что вы любите меня, что выбор ваш
был свободен.
— Ну,
пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно
так, как
было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна,
пусть она
будет смеяться. Это все-таки смешно!
Клим
выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям,
так неудачно выдумавшим себя,
так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он
пьет, а Лидия должна
будет почувствовать себя виноватой в этом. И
пусть почувствует.
— Сатира, карикатура… Хм? Ну — и ладно, дело не в этом, а в том, что вот я не могу понять себя. Понять — значит поймать. — Он хрипло засмеялся. — Я привык выдумывать себя то —
таким, то — эдаким, а — в самом-то деле: каков я? Вероятно — ничтожество, но — в этом надобно убедиться.
Пусть обидно
будет, но надобно твердо сказать себе: ты — ничтожество и — сиди смирно!
— Нездешний,
так и не замайте! — говорили старики, сидя на завалинке и положив локти на коленки. —
Пусть его себе! И ходить не по что
было вам!
—
Пусть так; но ты расстроишься, и, может
быть, надолго, — сказал он, не совсем довольный, что Ольга вынудила у него согласие.
— Конечно, решаюсь. — Что же еще сделать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала, и он теперь ждет меня в трактире, чай
пьет, а я к тебе с просьбою: у меня еще двести пятьдесят рублей
есть, а полутораста нет. Сделай милость, ссуди мне, — я тебе возвращу.
Пусть хоть дом продадут — все-таки там полтораста рублей еще останется.
«Пойду к ней, не могу больше! — решил он однажды в сумерки. — Скажу ей все, все… и что скажет она —
так пусть и
будет! Или вылечусь, или… погибну!»
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей совесть. — Он ставит ее
так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча
будет красть его уважение…» «Нет,
пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после
такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика
была моей последней надеждой, то
пусть гибнет и эта надежда!
«В попрание меня, говорит, отдал Господь всем людям, яко же некоего изверга, то уж
пусть так и
будет.
О,
пусть,
пусть эта страшная красавица (именно страшная,
есть такие!) — эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с газетой в руках?
Пусть Ефим, даже и в сущности дела,
был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине дела лежала
такая точка, стоя на которой,
был прав и я, что-то
такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли понять.
Я мечтал, как я
буду благороден, горд и грустен, может
быть, даже в обществе князя В—ского, и
таким образом прямо
буду введен в этот свет — о, я не щажу себя, и
пусть, и
пусть:
так и надо записать это в
таких точно подробностях!
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да
пусть он
есть! И наверно, вы сами думаете
так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало
быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и
пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то
есть я
так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
Правда, мама все равно не дала бы ему спокойствия, но это даже тем бы и лучше:
таких людей надо судить иначе, и
пусть такова и
будет их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием
было бы то, если б они успокоились или вообще стали бы похожими на всех средних людей.
— Знает, да не хочет знать, это —
так, это на него похоже! Ну,
пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже
была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело
было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли
так, то зачем бы и вам знать мои секреты?
Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не
так ли?
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно
быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза!
Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим,
так ли?
Так ли? У меня
есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
Если мои распоряжения дурны, если я не способен, не умею,
так изберите другого…» Нет, уж
пусть будет томить жар — куда ни шло!
Веревкин по тону голоса слышал, что не нужно спрашивать старика, куда и зачем он едет. У Василия Назарыча
было что-то на уме, ну,
пусть его: ехать
так ехать. Отчего не проехаться: дорога как карта, экипаж у Василия Назарыча отличный, можно всю дорогу спать.
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал
было замолвить словечко; куда, старуха на меня
так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил.
Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
— Стыдно, позорно
было бы не оправдать! — восклицал чиновник. —
Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он
был в
таком исступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо только, что лакея тут притянули. Это просто смешной эпизод. Я бы на месте защитника
так прямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами!
Пусть этот ропот юноши моего
был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и согласен вперед, что, может
быть, тоже с легкомыслием): я рад, что мой юноша оказался не столь рассудительным в
такую минуту, ибо рассудку всегда придет время у человека неглупого, а если уж и в
такую исключительную минуту не окажется любви в сердце юноши, то когда же придет она?
— Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты,
пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков
есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий
так тебя учит?
«
Пусть, говорит, ты шел из гордости, но ведь все же
была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят лишь нравственно (слышишь, он тут смеялся!), а другие
так и похвалят.
— Стойте, — перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех —
пусть уж
так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад!
Приходит он в три дня раз, а не каждый день (хотя
пусть бы и каждый день), и всегда
так хорошо одет, и вообще я люблю молодежь, Алеша, талантливую, скромную, вот как вы, а у него почти государственный ум, он
так мило говорит, и я непременно, непременно
буду просить за него.
— «Мама, радость моя, говорит, нельзя, чтобы не
было господ и слуг, но
пусть же и я
буду слугой моих слуг,
таким же, каким и они мне.