Неточные совпадения
Сняв венцы с голов их, священник
прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул
на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было
на ее
лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть
на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это
лицо, стараясь не
читать того, что так ясно было
на нем написано, и против воли своей с ужасом
читал на нем то, чего он не хотел знать.
Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить
на себя внимание. Разорвав телеграмму, он
прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и
лицо его просияло.
Итак, я начал рассматривать
лицо слепого; но что прикажете
прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел
на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела
на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря
на его хладнокровие, мне казалось, я
читал печать смерти
на бледном
лице его.
«Он прав!» Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно
прочел на его изменившемся
лице печать близкой кончины.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие
лица были и того менее замечательны; однако же он
прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил
на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось.
— А вот почему. Сегодня я сижу да
читаю Пушкина… помнится, «Цыгане» мне попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением
на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую… улыбнулся и ушел, и Пушкина унес.
— О, моя милая бабушка, — отвечал я, — вам и не будет надобности давать мне советы, — я только взгляну
на ваше
лицо и
прочитаю в ваших глазах все, что мне нужно.
Слева от Самгина одиноко сидел,
читая письма, солидный человек с остатками курчавых волос
на блестящем черепе, с добродушным, мягким
лицом; подняв глаза от листка бумаги, он взглянул
на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза его неподвижно остановились
на лице Марины.
— Только? — спросил он, приняв из рук Самгина письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет
на ладони, положил его
на пол, ногою задвинул под диван и стал
читать письмо, держа его близко пред
лицом у правого глаза, а
прочитав, сказал...
Читал он все более раздражающе неприятно, все шаркал ногами, подпрыгивал
на стуле, качался, держа гранки в руке, неподвижно вытянутой вперед, приближая к ним
лицо и почему-то не желая, не догадываясь согнуть руку, приблизить ее к
лицу.
— Оторвана? — повторил Иноков, сел
на стул и, сунув шляпу в колени себе, провел ладонью по
лицу. — Ну вот, я так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно, вы не стали бы
читать. Стихи у вас?
— Нет, — сказал Самгин. Рассказ он
читал, но не одобрил и потому не хотел говорить о нем. Меньше всего Иноков был похож
на писателя; в широком и как будто чужом пальто, в белой фуражке, с бородою, которая неузнаваемо изменила грубое его
лицо, он был похож
на разбогатевшего мужика. Говорил он шумно, оживленно и, кажется, был нетрезв.
Улицы наполняла ворчливая тревога, пред лавками съестных припасов толпились, раздраженно покрикивая, сердитые, растрепанные женщины,
на углах небольшие группы мужчин, стоя плотно друг к другу, бормотали о чем-то, извозчик, сидя
на козлах пролетки и сморщив волосатое
лицо,
читал газету, поглядывая в мутное небо, и всюду мелькали солдаты…
На письменном столе лежал бикфордов шнур, в соседней комнате носатый брюнет рассказывал каким-то кавказцам о японской шимозе, а человек с красивым, но неподвижным
лицом, похожий
на расстриженного попа,
прочитав записку Гогина, командовал...
Освобожденный стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий
на переодетого офицера, и скромного вида человек с жидкой бородкой, отдаленно похожий
на портреты Антона Чехова в молодости. Студент взял карту кушаний в руки, закрыл ею румяное
лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно заговорил, как бы
читая по карте...
Человек с
лицом кардинала Мазарини сладким тенорком и сильно картавя
читал какую-то бумагу, его слушали молча, только
на левых скамьях изредка раздавались ворчливые возгласы.
Пред Самгиным над столом возвышалась точно отрезанная и уложенная
на ладони голова, знакомое, но измененное
лицо, нахмуренное, с крепко сжатыми губами; в темных глазах — напряжение человека, который
читает напечатанное слишком неясно или мелко.
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами
на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает
лицо, когда
прочтет. Что будет потом?..
Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное
лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски
на щеках, задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно
прочла в этой немой игре
лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.
На лице у ней он
читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела иногда
на него, как ни
на кого не глядела, а разве глядела бы так только
на мать, если б у ней была мать.
Он вздохнул и задумался, боролся с собой. Она
прочла эту борьбу
на лице.
— Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я
читал на лице ваши мысли: кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?
Она по временам кидала
на него глубокий взгляд,
читала немудреный смысл, начертанный
на его
лице, и думала: «Боже мой! Как он любит! Как он нежен, как нежен!» И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою, человеком!
— Предвидела и мучилась! — сказала она, откидываясь
на спинку кресел и отворачиваясь от света, призывая мысленно скорее сумерки себе
на помощь, чтоб он не
читал борьбы смущения и тоски у ней
на лице.
— Вот-с копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, — мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. — Сверх того за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая
на одно
лицо, —
читал Иван Матвеевич, — примерно двести пятьдесят рублей…
— Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, — извольте
прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры, то обязан передать ее другому
лицу на тех же условиях или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года»,
прочитал Обломов.
Встает он в семь часов,
читает, носит куда-то книги.
На лице ни сна, ни усталости, ни скуки.
На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать
на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Обломова так и подмывало сказать: «был и все сделал», да он знает, что Ольга взглянет
на него так пристально, что
прочтет сейчас ложь
на лице. Он вздохнул в ответ.
Он сидел в простенке, который скрывал его
лицо, тогда как свет от окна прямо падал
на нее, и он мог
читать, что было у ней
на уме.
И он не мог понять Ольгу, и бежал опять
на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью
читал ее
лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
Вера была бледна,
лицо у ней как камень; ничего не
прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
На лице у ней он успел
прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески нетерпения, потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть, бессознательную жажду любви.
На лице ее появлялось, для тех, кто умеет
читать лица, и проницательная догадка, и умиление, и страх, и жалость.
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось
на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял в роман от себя целые тирады или
читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он
читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя
читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое
лицо.
На лице его можно было
прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь
на уме, что в сердце, хотелось
прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла
на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в
лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Она обернулась
на этот тон его голоса, взглянула
на него пристально; глаза у ней открылись широко, с изумлением. Она увидела бледное
лицо, какого никогда у него не видала, и, казалось,
читала или угадывала смысл этого нового
лица, нового Райского.
— Ты
на их
лицах мельком
прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит, было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит, есть настоящее, а здесь
на молодом
лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
«Вот она, „новая жизнь“!» — думала она, потупляя глаза перед взглядом Василисы и Якова и сворачивая быстро в сторону от Егорки и от горничных. А никто в доме, кроме Райского, не знал ничего. Но ей казалось, как всем кажется в ее положении, что она
читала свою тайну у всех
на лице.
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней
на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем
читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела
на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и
читала у него
на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
Три полотна переменил он и
на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и
лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро
прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих
лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он,
прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится
на одной mademoiselle Версиловой,
на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И
на лицах других мне страшно было
читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять
на что?
Я с жадностью смотрел
на это зрелище, за которое бог знает что дали бы в Петербурге. Я был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим
лицом было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я мог бы
читать малейшее ощущение страдания и отчаяния
на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Обычай сидеть
на пятках происходит у них будто бы, как я
читал где-то, оттого, что восточные народы считают неприличным показывать ноги, особенно перед высшими
лицами.
Пока
читали бумаги, я всматривался в
лица губернатора и его придворных, занимаясь сортировкою физиономий
на смышленые, живые, вовсе глупые или только затупелые от недостатка умственного движения.
На таких
лицах можно сразу
прочесть, что, кроме ежедневных будничных забот, они о другом думают мало.