Неточные совпадения
Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он
писал под руководством итальянского
профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.
Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и, прочтя последнюю статью
профессора,
написал ему в письме свои возражения; он упрекал
профессора за слишком большие уступки материалистам.
— Нет, я не заражен стремлением делать историю, меня совершенно удовлетворяет
профессор Ключевский, он делает историю отлично. Мне говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского: историю
написал он, как
написал бы ее этот хитрый царь…
— Я, — говорил он, — я-я-я! — все чаще повторял он, делая руками движения пловца. — Я
написал предисловие… Книга продается у входа… Она — неграмотна. Знает на память около тридцати тысяч стихов… Я — Больше, чем в Илиаде.
Профессор Жданов… Когда я…
Профессор Барсов…
—
Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю, в чем дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений, а только истину». Послал рукопись какому-то
профессору в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
У окна сидел бритый, черненький, с лицом старика; за столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро
писал, человек в сюртуке и золотых очках, похожий на
профессора, тяжело топая, ходил из комнаты в комнату, чего-то искал.
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом,
написал на первом их листе...
Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных
профессором хроник, а
писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно»
написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
Наконец надо было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на ноги все,
профессора приняли участие,
писали в Петербург и выхлопотали ему желанное место в желанном городе.
Настоящий Гегель был тот скромный
профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а
писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
По поводу истории с Г. П. Федотовым я
написал в «Пути» резкую статью «Существует ли в православии свобода совести?», которая поссорила меня с
профессорами Богословского института и создала затруднения для «Пути».
Под философским призванием я понимал совсем не то, что я специализируюсь на какой-то дисциплине знания,
напишу диссертацию, стану
профессором.
Рано почувствовав призвание философа, я никогда не имел желания идти академическим путем, стать почтенным
профессором,
писать философские диссертации и исследования, далекие от жизненной борьбы.
— Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед,
профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году.
Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
Герой мой вышел от
профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может быть, рано еще
писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с
профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
Гимназист бойко выводил какую-то формулу, со стуком ломая мел о доску, и все
писал, несмотря на то, что
профессор уже сказал ему: «Довольно», — и велел нам взять билеты.
В сочинении этом, как
писал мне
профессор, Хельчицкий около 4-х веков тому назад высказывал тот же взгляд на истинное и ложное христианство, который высказывал и я в сочинении «В чем моя вера?».
«Мы живем во время, полное противоречий, —
пишет в своем ученом трактате
профессор международного права граф Комаровский.
Последние деньги были прожиты Круциферским, одно средство оставалось: у него был патрон,
профессор какой-то гнозии, принимавший в нем сердечное участие; он
написал к нему письмо открыто, благородно, трогательно и просил взаймы сто пятьдесят рублей.
Марина(покачав головой). Порядки!
Профессор встает в двенадцать часов, а самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом. Ночью
профессор читает и
пишет, и вдруг часу во втором звонок… Что такое, батюшки? Чаю! Буди для него народ, ставь самовар… Порядки!
А
профессор по-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и
пишет.
Дулебов. Ах да… я смешал… Полевого… Николай Полевой. Он из мещан… По-французски выучился самоучкой, ученые книги
писал, всё с французского брал… Только он тогда заспорил с кем-то… с учеными или с
профессорами… Ну, где же, возможно ли, да и прилично ли! Ну, ему и не велели ученых книг
писать, приказали водевили сочинять. После сам был благодарен, большие деньги получал. «Мне бы, говорит, и не догадаться». Что вы так печальны?
Пришлось вместе с
профессором Португаловым и приват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур в поисках бациллы чумы и даже в течение трех вечеров на скорую руку
написать брошюру «Об изменениях печени у кур при чуме».
— Товарищ
профессор, — ответил Рокк, — вы меня, честное слово, сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство, потому что за границей
пишут про нас всякие гадости. Да.
О луче и катастрофе 28-го года еще долго говорил и
писал весь мир, но потом имя
профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч.
Переписка эта указана Штелином,
профессором аллегории (как его удачно называет г. Устрялов), который обнародовал даже вполне письмо Гревия, в котором он
писал к Гейнзию в Москву, что сообщенные им астрологические знамения поверены утрехтскими учеными и признаны справедливыми.
Машинально рисуешь натурщика вечером, машинально
пишешь его утром, возбуждая удивление
профессоров и товарищей быстрыми успехами.
Пока продолжались мои экзамены, Матвеев
писал уже из Киева, что, будучи назначен
профессором и директором клиник, он ни в каком случае не имеет возможности ехать снова за границу за невестой.
Он с своей стороны
писал к maman чаще и довольно пространно описывал свои занятия у
профессоров, так что в одном письме даже подробно изобразил первый крестовый поход.
Итак, трудись теперь,
профессор мой почтенный,
Копти над книгами, и день и ночь согбенный!
Пролей на знания людские новый свет,
Пиши творения высокие, поэт, —
И жди, чтоб мелочей какой-нибудь издатель,
Любимцев публики бессовестный ласкатель.
Который разуметь язык недавно стал,
Пером завистливым тебя везде марал…
Конечно, для него довольно и презренья!..
Холодность публики — вот камень преткновенья,
Вот бич учености, талантов и трудов!
и проч.
В конце первой недели великого поста соседний дом запустел; ни девушки, ни дамы, ни господина в бекешке не стало видно: они уехали. Трудно описать, как Павлу сделалось скучно и грустно; он даже потихоньку плакал, а потом неимоверно начал заниматься и кончил вторым кандидатом.
Профессор, по предмету которого
написал он кандидатское рассуждение, убеждал его держать экзамен на магистра. Все это очень польстило честолюбию моего героя: он решился тотчас же готовиться; но бог судил иначе.
Вот что
пишет об этом один пражский ученый к известному нашему
профессору славянских древностей, О. М.
В продолжение 15 лет он
писал критические статьи, сначала в журнале «Телескоп», издававшемся
профессором Надеждиным в Москве, потом в «Московском наблюдателе», который в 1832 г. самим же Белинским и издавался, затем в «Отечественных записках» и, наконец, с 1847 г. в «Современнике».
Профессор (задавленный). Позвольте, позвольте, совершенно новое явление: не вызванная медиумическая энергия действует, а сам медиум. Однако откройте чернильницу и положите на бумагу перо, он
напишет,
напишет.
Нам долго пришлось дожидаться; прием был громадный. Наконец мы вошли в кабинет.
Профессор с веселым, равнодушным лицом стал расспрашивать сестру; на каждый ее ответ он кивал головой и говорил: «Прекрасно!» Потом сел
писать рецепт.
«Мало того, —
пишет профессор, — в течение прошлого 1868/1869 учебного года я решился сделать тот же опыт с отделяемым твердого шанкра и последовательных явлений сифилиса.
Она бесцеремонно тыкала на них указательным пальцем, поясняя, что «это, мол, дураки-постепеновцы, а этот — порядочный господин, потому что „из наших“, а тот — подлец и шпион, потому что
пишет в газете, которая „ругает наших“, а кто наших ругает, те все подлецы, мерзавцы и шпионы; а вот эти двое — дрянные пошляки и тупоумные глупцы, потому что они оба поэты, стишонки сочиняют; а этот
профессор тоже дрянной пошляк, затем что держится политико-экономических принципов; а тот совсем подлец и негодяй, так как он читает что-то такое о полицейских и уголовных законах, в духе вменяемости, тогда как вообще вся идея вменяемости есть подлость, и самый принцип права, в сущности, нелепость, да и вся-то юриспруденция вообще самая рабская наука и потому вовсе не наука, и дураки те, кто ею занимаются!»
Там была напечатана маленькая статейка: «Учиться или не учиться?» На нее последовал ответ: «учиться, но как?», где, конечно, осуждался
профессор, ибо автор
писал «в защиту молодого поколения».
Войницкий. При моей наблюдательности мне бы роман
писать. Сюжет так и просится на бумагу. Отставной
профессор, старый сухарь, ученая вобла… Подагра, ревматизм, мигрень, печёнка и всякие штуки… Ревнив, как Отелло. Живет поневоле в именье своей первой жены, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на свои несчастья, хотя в то же время сам необыкновенно счастлив.
Войницкий. А
профессора, к сожалению, еще не съела моль. По-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и
пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды
пишем,
пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Сонечка по-прежнему читает умные книжки и
пишет очень умный дневник.
Катя
написала заявление, где, как свидетельница, рассказывала об извращении газетным отчетом речи
профессора, об их совместном посещении редакции.
— Ведь вот, господа, — он оторвал ветку от молодой сосенки, стоявшей около него, — для вас и для меня лес — известно что такое. Я вот сбираюсь даже удивить матушку-Россию своими делами по сохранению лесов; а ничего-то я не знаю. Да и
профессора иного, который книжки специальные
писал, приведи сюда — он наговорит много, но все это будет одна книжка; а у Антона Пантелеича каждое слово в глубь прозябания идет.
Говорил он тоном и ритмом
профессора, излагающего план своих работ, хотя
профессором никогда не был, а всю свою жизнь читал и
писал книги, до поздней старости. Тогда он еще совсем не смотрел стариком и в волосах его седина еще не появлялась.
Он был послан в округ (как тогда делалось с лучшими ученическими сочинениями), и
профессор Булич
написал рецензию, где мне сильно досталось, а два очерка из деревенской жизни — «Дурачок» и «Дурочка» ученика В.Ешевского (брата покойного
профессора Московского университета, которого я уже не застал в гимназии) — сильно похвалил, находя в них достоинства во вкусе тогдашних повестей Григоровича.
Покойный
профессор Сухомлинов, бывший тогда"председательствующим"в нашем отделении, вскоре после моего избрания сообщил мне, что Толстой, которому надо было поставить шесть имен для трех кандидатов,
написал шесть раз одно имя, и это было — мое.
Мне представлялся очень удачный случай побывать еще раз в Праге — в первый раз я был там также, и я, перед возвращением в Париж, поехал на эти празднества и
писал о них в те газеты, куда продолжал корреспондировать. Туда же отправлялся и П.И.Вейнберг. Я его не видал с Петербурга, с 1865 года. Он уже успел тем временем опять"всплыть"и получить место
профессора русской литературы в Варшавском университете.
Учитель словесности уже не так верил в мои таланты. В следующем учебном году я, не смущаясь, однако, приговором казанского
профессора,
написал нечто вроде продолжения похождений моего героя, и в довольно обширных размерах. Место действия был опять Петербург, куда я не попадал до 1855 года. Все это было сочинено по разным повестям и очеркам, читанным в журналах, гораздо больше, чем по каким-нибудь устным рассказам о столичной жизни.
О моих впечатлениях от Петербурга, от
профессоров и первых лекций я подробно
написал домой. В ответном письме папа просил меня сообщать ему содержание лекций, которые я буду слушать, и
писал...
Пора было подумать о кандидатской диссертации и решить, к какому
профессору обратиться за темой. Меня больше всего привлекал на нашем историческом отделении
профессор В. Г. Васильевский, читавший среднюю историю. У него я и собирался
писать диссертацию. Но я уже рассказывал: после позорнейшего ответа на его экзамене мне стыдно было даже попасться ему на глаза, не то, чтобы работать у него.
Я, конечно, не
профессор и чужд ученых степеней, но, тем не менее, все-таки я вот уже тридцать лет, не переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее, работаю над вопросами строго научного свойства, размышляю и даже
пишу иногда, можете себе представить, ученые статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как бы ученые.