Неточные совпадения
Антракт Самгин просидел в глубине ложи, а когда погасили
огонь — тихонько вышел и поехал в гостиницу за вещами. Опьянение
прошло, на место его явилась скучная жалость
к себе.
Прошел в кабинет
к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под
огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Но через день, через два
прошло и это, и, когда Вера являлась
к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней
огонь в комнате по ночам.
Она
прошла в зеленую угловую комнату, где было мало
огня и публика не так толкалась прямо под носом. Но едва им удалось перекинуться несколькими фразами, как показался лакей во фраке и подошел прямо
к Привалову.
Как это было просто! В самом деле, стоит только присмотреться
к походке молодого человека и старого, чтобы увидеть, что молодой
ходит легко, почти на носках, а старый ставит ногу на всю ступню и больше надавливает на пятку. Пока мы с Дерсу осматривали покинутый бивак, Чжан Бао и Чан Лин развели
огонь и поставили палатку.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел
к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди
ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.
Перед сумерками Дерсу
ходил на охоту. Назад он вернулся с пустыми руками. Повесив ружье на сучок дерева, он сел
к огню и заявил, что нашел что-то в лесу, но забыл, как этот предмет называется по-русски.
До железной дороги оставалось еще 43 км. Посоветовавшись с моими спутниками, я решил попытаться
пройти это расстояние в один переход. Для исполнения этого плана мы выступили очень рано. Около часа я работал опять с
огнем. Когда взошло солнце, мы подходили уже
к Гоголевке.
В одном месте река делала изгиб, русло ее
проходило у противоположного берега, а с нашей стороны вытянулась длинная коса. На ней мы и расположились биваком; палатку поставили у края берегового обрыва лицом
к реке и спиною
к лесу, а впереди развели большой
огонь.
Этот визит все-таки обеспокоил Галактиона. Дыму без
огня не бывает. По городу благодаря полуяновскому делу
ходили всевозможные слухи о разных других назревавших делах, а в том числе и о бубновской опеке. Как на беду, и всеведущий Штофф куда-то провалился. Впрочем, он скоро вернулся из какой-то таинственной поездки и приехал
к Галактиону ночью, на огонек.
Именно под этим впечатлением Галактион подъезжал
к своему Городищу. Начинало уже темниться, а в его комнате светился
огонь. У крыльца стоял чей-то дорожный экипаж. Галактион быстро взбежал по лестнице на крылечко,
прошел темные сени, отворил дверь и остановился на пороге, — в его комнате сидели Михей Зотыч и Харитина за самоваром.
Собрав остатки последних сил, мы все тихонько пошли вперед. И вдруг действительно в самую критическую минуту с левой стороны показались кустарники. С величайшим трудом я уговорил своих спутников
пройти еще немного. Кустарники стали попадаться чаще вперемежку с одиночными деревьями. В 21/2 часа ночи мы остановились. Рожков и Ноздрин скоро развели
огонь. Мы погрелись у него, немного отдохнули и затем принялись таскать дрова.
К счастью, поблизости оказалось много сухостоя, и потому в дровах не было недостатка.
Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие ничего не сказывают и наружу не показываются.
Ходили к домику разные люди, стучались в двери под разными видами, чтобы
огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются — неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, — не выскочут ли в перепуге и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало этих хитрых мастеров; один раз только Левша высунулся по плечи и крикнул...
— Ну, теперь можно тебя и признать, барышня, — пошутил Основа, когда подошли
к огню. — Я еще даве, на плоту, тебя приметил… Неужто пешком
прошла экое место?
Да еще трубку с вертуном выпустил… Ну, тут уже они, увидав, как вертун с
огнем ходит, все как умерли…
Огонь погас, а они всё лежат, и только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а сам только пальцем кивает, зовет меня
к себе. Я подошел и говорю...
Батальон,
к которому прикомандирован был юнкер для вылазки, часа два под
огнем стоял около какой-то стенки, потом батальонный командир впереди сказал что-то, ротные командиры зашевелились, батальон тронулся, вышел из-за бруствера и,
пройдя шагов 100, остановился, построившись в ротные колонны. Песту сказали, чтобы он стал на правом фланге 2-й роты.
Жихарев беспокойно
ходит вокруг стола, всех угощая, его лысый череп склоняется то
к тому, то
к другому, тонкие пальцы все время играют. Он похудел, хищный нос его стал острее; когда он стоит боком
к огню, на щеку его ложится черная тень носа.
Проктор пошел
к рулю. Я увидел впереди «Нырка» многочисленные
огни огромного парохода. Он
прошел так близко, что слышен был стук винтового вала. В пространствах под палубами, среди света, сидели и расхаживали пассажиры. Эта трехтрубная высокая громада, когда мы разминулись с ней, отошла, поворотившись кормой, усеянной огненными отверстиями, и рассекала колеблющуюся, озаренную пелену пены.
Большая (и с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы с узелками, солдаты и мещане; два дощаника
ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и экипажами, они медленно двигались на веслах, похожие на каких-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики, крик перевозчиков и едва слышный ответ с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога
к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного
огня.
— Нет, все здоровы, а только что-то неладно… Вон в горнице-то у Гордея Евстратыча до которой поры по ночам
огонь светится. Потом сама-то старуха
к отцу Крискенту
ходила третьева дни…
Эти признаки были следующие: в горнице Гордея Евстратыча по ночам горит
огонь до второго и до третьего часу, невестки о чем-то перешептываются и перебегают по комнатам без всякой видимой причины, наконец, сама Татьяна Власьевна
ходила к о.
Он бесшумно
прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой.
Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой,
проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть
к двери и остановился…
Пятого декабря (многими замечено, что это — день особенных несчастий) вечерком Долинский завернул
к Азовцовым. Матроски и Викторинушки не было дома, они пошли ко всенощной, одна Юлия
ходила по зале, прихотливо освещенной красным
огнем разгоревшихся в печи Дров.
Косых. Он-то? Жох-мужчина!
Пройда, сквозь
огонь и воду
прошел. Он и граф — пятак пара. Нюхом чуют, где что плохо лежит. На жидовке нарвался, съел гриб, а теперь
к Зюзюшкиным сундукам подбирается. Об заклад бьюсь, будь я трижды анафема, если через год он Зюзюшку по миру не пустит. Он — Зюзюшку, а граф — Бабакину. Заберут денежки и будут жить-поживать да добра наживать. Доктор, что это вы сегодня такой бледный? На вас лица нет.
—
Ходит один поляк
к ней… Надо быть, что хахаль! — отвечал ему тот. — Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю, у ней в окнах свет, — ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар… Зашел
к ним: «Что такое, говорю, за
огонь у вас?» — «Гость, говорит, сидит еще в гостях!»
Часов в двенадцать дня Елена
ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным
огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти
к ней в комнату.
И тихо взвился
к небу, как красный стяг, багровый, дымный, косматый, угрюмый
огонь, медленно свирепея и наливаясь гневом, покрутился над крышей, заглянул, перегнувшись, на эту сторону — и дико зашумел, завыл, затрещал, раздирая балки. И много ли
прошло минут, — а уж не стало ночи, и далеко под горою появилась целая деревня, большое село с молчаливою церковью; и красным полотнищем пала дорога с тарахтящими телегами.
Около
огня с засученными рукавами двигался дьякон, и его длинная черная тень радиусом
ходила вокруг костра; он подкладывал хворост и ложкой, привязанной
к длинной палке, мешал в котле.
Идти играть в карты было уже поздно, ресторанов в городе не было. Он опять лег и заткнул уши, чтобы не слышать всхлипываний, и вдруг вспомнил, что можно пойти
к Самойленку. Чтобы не
проходить мимо Надежды Федоровны, он через окно пробрался в садик, перелез через палисадник и пошел по улице. Было темно. Только что пришел какой-то пароход, судя по
огням — большой пассажирский… Загремела якорная цепь. От берега по направлению
к пароходу быстро двигался красный огонек: это плыла таможенная лодка.
— Погоди, отольются медведю коровьи слезы!.. Будет ему кровь нашу пить… по колен в нашей крови
ходить… Вот побегут казаки с Яика да орда из степи подвалит, по камушку все заводы разнесут. Я-то не доживу, а ты увидишь, как тряхнут заводами, и монастырем, и Усторожьем.
К казакам и заводчина пристанет и наши крестьяне…
Огонь… дым…
Часа два спустя, однако ж, когда в доме все
огни были погашены и все окончательно угомонилось, тетя Соня накинула на плечи кофту, зажгла свечку и снова
прошла в детскую. Едва переводя дух, бережно ступая на цыпочках, приблизилась она
к кровати Верочки и подняла кисейный полог.
Прикосновение
к ней точно обожгло его руки и наполнило грудь его неукротимым
огнём желания обнять её до боли крепко. Он терял самообладание, ему хотелось
сойти с крыльца и стать под дождь, там, где крупные капли хлестали по деревьям, как бичи.
К часу ночи на дворе поднялся упорный осенний ветер с мелким дождем. Липа под окном раскачивалась широко и шумно, а горевший на улице фонарь бросал сквозь ее ветви слабый, причудливый свет, который узорчатыми пятнами
ходил взад и вперед по потолку. Лампадка перед образом теплилась розовым, кротко мерцающим сиянием, и каждый раз, когда длинный язычок
огня с легким треском вспыхивал сильнее, то из угла вырисовывалось в золоченой ризе темное лицо спасителя и его благословляющая рука.
Какой-то старик лет восьмидесяти, низенький, с большою бородой, похожий на гнома, не здешний, но, очевидно, причастный
к пожару,
ходил возле, без шапки, с белым узелком в руках; в лысине его отсвечивал
огонь.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по земле
ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки
к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над
огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике как ни в чем не бывало.
Граждане в сию последнюю ночь власти народной не смыкали глаз своих, сидели на Великой площади,
ходили по стогнам, нарочно приближались
к вратам, где стояла воинская стража, и на вопрос ее: «Кто они?» — еще с тайным удовольствием ответствовали: «Вольные люди новогородские!» Везде было движение,
огни не угасали в домах: только в жилище Борецких все казалось мертвым.
В усадьбе по вечерам жгли бенгальские
огни и ракеты, и мимо Обручанова
проходила на парусах лодка с красными фонариками. Однажды утром приехала на деревню жена инженера Елена Ивановна с маленькой дочерью в коляске с желтыми колесами, на паре темно-гнедых пони; обе, мать и дочь, были в соломенных шляпах с широкими полями, пригнутыми
к ушам.
Когда о. Игнатий подходил
к дому, уже темнело и в комнате Ольги Степановны горел
огонь. Не раздеваясь и не снимая шляпы, пыльный и оборванный, о. Игнатий быстро
прошел к жене и упал на колени.
Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко
к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну, — думает, — еще тридцать шагов
пройду, сверну в лес и сяду».
Прошел тридцать шагов, видит — лес кончается. Вышел на край — совсем светло, как на ладонке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой,
огни горят, тухнут, дым стелется и люди у костров.
26-го и 27-го мая город вспыхивал с разных концов, но эти пожары, которые вскоре тушились, казались уже ничтожными петербургским жителям, привыкшим в предыдущие дни
к огню громадных размеров, истреблявшему целые улицы, целые кварталы. Говоря сравнительно, в эти дни было пожарное затишье; но народ не успокаивался; он как бы каким-то инстинктом чуял, что это — тишина пред бурей.
Ходили смутные слухи, что на этом не кончится, что скоро сгорит Толкучий рынок, а затем и со всем Петербургом будет порешено.
«Срам какой… Хорошо, что никто не видал!», — думает он и снова начинает
ходить и нетерпеливо ждать конца вахты. Спать хочется нестерпимо, и он завидует матросам, которые сладко дремлют около своих снастей. Соблазн опять прислониться
к борту и подремать хоть минутку-другую ужасно велик, но он храбро выдерживает искушение и, словно бы чтоб наказать себя, лезет осматривать
огни.
Не раз я уменьшал шаг,
проходя мимо солдатской палатки, в которой светился
огонь, и прислушивался или
к сказке, которую рассказывал балагур, или
к книжке, которую читал грамотей и слушало целое отделение, битком набившись в палатке и около нее, прерывая чтеца изредка разными замечаниями, или просто
к толкам о походе, о родине, о начальниках.
— Ума не приложу, как мне быть… — бормочет она. — Тут около
огня остаться, рассвета подождать… страшно. Идти тоже страшно. Всю дорогу в потемках покойник будет мерещиться… Вот наказал господь! Пятьсот верст пешком
прошел, и ничего, а
к дому стал подходить, и горе… Не могу идти!
Старик сидел под деревом, которого густые ветви, сплетшись дружно с ветвями соседних дерев, образовали кров, надежный от дождя. Против него был разложен
огонь; груда сучьев лежала в стороне. Ересиарх дремал, и в самой дремоте лицо его подергивало, редкая бородка
ходила из стороны в сторону. Услышав необыкновенный треск сучьев, он встрепенулся. Перед ним лицом
к лицу Последний Новик, грозный, страшный, как смертный час злодея.
Она приподняла меня, и мы отделились от земли и неслись в каком-то пространстве, в облаках серебристого света. Она наклонила ко мне свое лицо. Я слышал ее дыхание, — оно было горячо, как
огонь; я прильнул губами
к ее раскаленным губам и ощутил, что жар ее дыхания наполнял меня всего,
проходя горячей струей по всем фибрам моего тела, и лишь ее руки леденили мне спину и бока.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на
огни, прислушался
к топоту, и
проходя мимо высокого гвардейца, в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки, и как черный столб вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.