Неточные совпадения
Внизу мы
прошли чрез живописнейший лесок — нельзя нарочно расположить так красиво рощу — под развесистыми банианами и кедрами, и вышли на поляну. Здесь лежала, вероятно занесенная землетрясением, громадная глыба коралла, вся обросшая мохом и зеленью. Романтики тут же объявили, что хорошо бы приехать сюда на целый день с музыкой; «с закуской и обедом», — прибавили положительные люди. Мы вышли
в одну из боковых улиц с маленькими
домиками: около каждого теснилась кучка бананов и цветы.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал
ходить, а мы поехали
в гостиницу — маленький и дрянной
домик с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер был тих. С неба уже
сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
У «Арсентьича» было сытно и «омашнисто». Так же, как
в знаменитом Егоровском трактире, с той только разницей, что здесь разрешалось курить.
В Черкасском переулке
в восьмидесятых годах был еще трактир, кажется Пономарева,
в доме Карташева. И
домика этого давно нет. Туда
ходила порядочная публика.
Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие ничего не сказывают и наружу не показываются.
Ходили к
домику разные люди, стучались
в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются — неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, — не выскочут ли
в перепуге и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало этих хитрых мастеров; один раз только Левша высунулся по плечи и крикнул...
Домик,
в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные
в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так
прошел целый день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился
в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и
в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Веселенький деревенский
домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом,
в своем домашнем нанковом сюртуке,
ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств
в лице.
Я не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом
прошел переулочек до конца, повернул за угол и остановился. На улице,
в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного
домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а
в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина
в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
И на другой день часу
в десятом он был уже
в вокзале железной дороги и
в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы,
в которой
ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа,
в воображении его неотвязчиво рисовался маленький
домик, с оклеенною гостиной, и
в ней скучающий старик,
в очках,
в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски
в опухнувших от слез глазах.
Тогда он, отложив всякую надежду кого-нибудь дозваться,
прошел под жердочку
в малину, которою густо оброс просвирнин
домик, и заглянул
в одно из его окон.
За учителем никто решительно не присматривал, но он, как человек, уже привыкший мечтать об «опасном положении», ничему не верил; он от всего жался и хоронился, чтобы ему не воспрепятствовали докончить свое предприятие и совершить оное
в свое время с полною торжественностью.
Прошло уже около часа с тех пор, как Варнава заключился
в сарае, на дворе начало вечереть, и вот у утлой калиточки просвирнина
домика звякнуло кольцо.
В такую именно пору Валериан Николаевич Дарьянов
прошел несколько пустых улиц и, наконец, повернул
в очень узенький переулочек, который наглухо запирался старым решетчатым забором. За забором видна была церковь. Пригнув низко голову, Дарьянов вошел
в низенькую калиточку на церковный погост. Здесь,
в углу этого погоста, местилась едва заметная хибара церковного сторожа, а
в глубине, за целым лесом ветхих надмогильных крестов, ютился низенький трехоконный
домик просвирни Препотенской.
Он полюбил
ходить на Петухову горку — это было приятное место: маленькие
домики, дружно связанные плетнями, стоят смиренно и смотрят задумчиво
в тихое поле, на холмы, весною позолоченные цветами лютиков и одуванчиков, летом — буро-зелёные, словно они покрыты старинным, выцветшим штофом, а
в тусклые дни долгой зимы — серебристо-белые, приветно мягкие.
Мы должны из мира карет мордоре-фонсе перейти
в мир, где заботятся о завтрашнем обеде, из Москвы переехать
в дальний губернский город, да и
в нем не останавливаться на единственной мощеной улице, по которой иногда можно ездить и на которой живет аристократия, а удалиться
в один из немощеных переулков, по которым почти никогда нельзя ни
ходить, ни ездить, и там отыскать почерневший, перекосившийся
домик о трех окнах —
домик уездного лекаря Круциферского, скромно стоящий между почерневшими и перекосившимися своими товарищами.
Утро, еще не совсем проснулось море,
в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже
прошли остров Горгону — поросший лесом, суровый одинокий камень, с круглой серой башней на вершине и толпою белых
домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, — это люди с острова идут за сардинами.
В памяти остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, — они гребут стоя и качаются, точно кланяясь солнцу.
Вечером
в этот день Даша
в первый раз была одна.
В первый раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и
в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она
проходила часов до двенадцати по цветнику,
в котором стоял
домик, и потом пришла к себе и легла
в постель.
На крыльце несколько студентов топали, сбрасывая налипший снег, но говорили тихо и конспиративно. Не доходя до этого крыльца, я остановился
в нерешительности и оглянулся… Идти ли? Ведь настоящая правда — там, у этого
домика, занесенного снегом, к которому никто не проложил следа… Что, если мне
пройти туда, войти
в ту комнату, сесть к тому столу… И додумать все до конца. Все, что подскажет мне мертвое и холодное молчание и одиночество…
Около старого вала они
прошли узким переулком между двумя огороженными пустырями, затем вошли
в какой-то большой двор и направились к небольшому
домику…
Проходя мимо трехоконного
домика,
в который перебрался Лаевский вскоре после дуэли, фон Корен не удержался и заглянул
в окно. Лаевский, согнувшись, сидел за столом, спиною к окну, и писал.
Вечером
в этот день мне случилось
проходить мимо
домика Норков. Пробираясь через проспект, я вдруг заметил, что
в их темном палисаднике как будто мигнул огонек от сигары.
С тем мы заснули, выспались, — рано утром я
сходил на Орлик, выкупался, посмотрел на старые места, вспомнил Голованов
домик и, возвращаясь, нахожу дядю
в беседе с тремя неизвестными мне «милостивыми государями». Все они были купеческой конструкции — двое сердовые
в сюртуках с крючками, а один совершенно белый,
в ситцевой рубахе навыпуск,
в чуйке и
в крестьянской шляпе «гречником».
Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он
прошел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою
в желтом очипке, [Очипок — род чепца.] продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, — и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым
в маленьком глиняном
домике среди вишневого садика.
В часовню даже по праздникам перестала
ходить, людей не видит и знать не хочет, что за порогом ее
домика делается.
Побывал у Глафириных, побывал и у Жжениных, побеседовал с матерями, побалясничал с белицами. Надоело. Вспало на ум проведать товарищей вчерашней погулки.
Проходя к
домику Марьи Гавриловны мимо Манефиной «стаи», услышал он громкий смех и веселый говор девиц
в горницах Фленушки, остановился и присел под растворенным окном на завалинке.
Замеченный Аграфеной Петровной, быстро вскочил Самоквасов с завалины и еще быстрее пошел, но не
в домик Марьи Гавриловны, где уже раздавались веселые голоса проснувшихся гостей, а за скитскую околицу.
Сойдя в Каменный Вражек, ушел он
в перелесок. Там
в тени кустов раскинулся на сочной благовонной траве и долго, глаз не сводя, смотрел на глубокое синее небо, что
в безмятежном покое лучезарным сводом высилось над землею. Его мысли вились вокруг Фленушки да Дуни Смолокуровой.
— Заспесивилась наша краля, зачванилась, — топнув с досады ногой, молвила Фленушка, выходя однажды с Марьюшкой из
домика Марьи Гавриловны. — Битый час сидели у ней, хоть бы единое словечко выронила…
В торги, слышь, пускается, каменны палаты закладывать собирается, куда с нашей сестрой ей водиться!.. А мне наплевать — ноги моей не будет у грубиянки; и ты не
ходи к ней, Марьюшка.
На весьма скромной и порядком таки пустынной улице, называемой Перекопкой, стоял довольно ветхий деревянный
домик о пяти окнах. Наворотная жестянка гласила, что дом сей принадлежит отставному майору Петру Петровичу Лубянскому.
В калитку этого самого дома, часов около восьми вечера,
прошли двое наших приятелей.
Прибыв
в город, где у Катерины Астафьевны был известный нам маленький
домик с наглухо забитыми воротами, изгнанный майор и его подруга водворились здесь вместе с Драдедамом.
Прошел год, два и три, а они по-прежнему жили все
в тех же неоформленных отношениях, и очень возможно, что дожили бы
в них и до смерти, если бы некоторая невинная хитрость и некоторая благоразумная глупость не поставила эту оригинальную чету
в законное соотношение.
Домика, куда он провожал ее, не мог он распознать;
ходил справляться, где живет следователь Рудич; ему сказали — где; он два раза
прошел мимо окон. Никого не было видно, и, как ему показалось, даже как будто господа уехали, потому что со двора
в трех окнах ставни были заперты, а с улицы шторы спущены.
— Давай построим котятам
домики, — предлагает Ваня. — Они будут жить
в разных домах, а кошка будет к ним
в гости
ходить…
С шоссе свернули
в переулок. Четырехоконный
домик с палисадником. Ворота были заперты. Перелезли через ворота. Долго стучались
в дверь и окна. Слышали, как
в темноте дома кто-то
ходил, что-то передвигал. Наконец вышел старик
в валенках, с иконописным ликом, очень испуганным. Разозлился, долго ругал парней за испуг. За двойную против дневной цену отпустил две поллитровки горькой и строго наказал ночью вперед не приходить.
Прошло восемь лет с того, вероятно, не забытого читателями разговора
в домике по Басманной улице
в Москве между майором Иваном Осиповичем Лысенко с его закадычным другом и товарищем Сергеем Семеновичем Зиновьевым.
За первым визитом последовал второй, затем третий, а потом не
проходило недели, чтобы высокая, известная всем
в Петербурге графская коляска не стояла раз или даже два около коричневого
домика на 6-й линии Васильевского острова.
Он видел собственными глазами, как его супруга
прошла по аллее, усыпанной песком,
в домик, стоявший
в глубине сада, и затем имел удовольствие созерцать свою супругу лично опускающую штору у окна дачи.
В таких колебаниях страха и упования на милосердие Божье
прошел месяц. Наступил февраль.
В одну полночь кто-то постучался
в ворота
домика на Пресне, дворовая собака сильно залаяла. Лиза первая услышала этот стук, потому что окна ее спальни были близко от ворот, встала с постели, надела туфельки и посмотрела
в окно. Из него увидела она при свете фонаря, стоявшего у самых ворот, что полуночник был какой-то офицер
в шинеле с блестящими погонами.