Неточные совпадения
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница! Дела мои принудили меня
жить несколько
лет в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь в Москве,
прожив несколько
лет в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять
тысяч рублей доходу…»
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему
жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь,
тысячу лет, вечность, — то лучше так
жить, чем сейчас умирать!
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом
году вернулся из ссылки за седьмой
год,
прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его большая
тысяча рабочего народа.
— Без фантазии — нельзя, не
проживешь. Не устроишь жизнь. О неустройстве жизни говорили
тысячи лет, говорят все больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что жизнь — бессмысленна. Бессмысленна, брат. Это всякий умный человек знает. Может быть, это люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
— Есть причина.
Живу я где-то на задворках, в тупике. Людей — боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают,
тысячи лет делали. Ну, и — что же? Вешают за это. Остается возня с самим собой.
— Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они —
живут без фантазии, не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе плохое — хватаем, а хорошего — не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу в духе проповедуется
тысячу девятьсот
лет, но мы видим, что пользы в этом мало, только секты расплодились.
И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди
тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении с которыми земля, быть может, единственная пылинка, где родился и
живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков
лет жизни…
—
Жил в этом доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды в
год переводил по
тысяче рублей во Францию, в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «Роман?» — «Нет, говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
— А вот видите: горит звезда, бесполезная мне и вам; вспыхнула она за десятки
тысяч лет до нас и еще десятки
тысяч лет будет бесплодно гореть, тогда как мы все не
проживем и полустолетия…
— Не больше? — спросил Самгин, сообразив, что на двенадцать
тысяч одному можно вполне прилично
прожить года четыре. Нотариус, отрицательно качая лысой головой, почмокал и повторил...
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через
тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
Римляне не
прожили и полутора
тысяч лет в живом виде и обратились тоже в материал.
И без того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже самые даровитые,
живут всего по полторы, много по две
тысячи лет; не все ли тут равно: две
тысячи или двести
лет?
Вас поразит мысль, что здесь
живут, как
жили две
тысячи лет назад, без перемены.
Какой-нибудь мистер Каннингам или другой, подобный ему представитель торгового дома
проживет лет пять, наживет
тысяч двести долларов и уезжает, откуда приехал, уступая место другому члену того же торгового дома.
Правда, что после военной службы, когда он привык
проживать около двадцати
тысяч в
год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Одним словом, настоящее положение Заплатиных было совершенно обеспечено, и они
проживали в
год около трех
тысяч.
Летом 1890 г., в бытность мою на Сахалине, при Александровской тюрьме числилось более двух
тысяч каторжных, но в тюрьме
жило только около 900.
«Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати скажу вам, что я не узнал вас: вы, такая всегда аккуратная, роняете такие важные бумаги. (Эту фразу бедный Лаврецкий готовил и лелеял в течение нескольких часов.) Я не могу больше вас видеть; полагаю, что и вы не должны желать свидания со мною. Назначаю вам пятнадцать
тысяч франков в
год; больше дать не могу. Присылайте ваш адрес в деревенскую контору. Делайте, что хотите;
живите, где хотите. Желаю вам счастья. Ответа не нужно».
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто
лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста
тысяч десятин… А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней
жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в
год по
тысяче рублей, где бы она ни
жила и даже как бы ни вела себя.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он
жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста
тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два
года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
— Долгов, слышь, наделал. Какой-то мадаме две
тысячи задолжал да фруктовщику
тысячу. Уж приятель какой-то покойного Саввы Силыча из Петербурга написал: скорее деньги присылайте, не то из заведения выключат. Марья-то Петровна три дня словно безумная ходила, все шептала:"Три
тысячи! три
тысячи! три
тысячи!"Она трех-то
тысяч здесь в
год не
проживет, а он, поди, в одну минуту эти три
тысячи матери в шею наколотил!
— Ничего. Ладно
живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в
году, жителей боле двух
тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки
лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни
тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят
тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу
жить с ним целое
лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне…
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек с благородным лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается
жить на веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем
тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и
живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных человеческих поколений.
— Положим, вы
жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя
тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать на вас
тысячу лет, не правда ли?
Тысяча восемьсот
лет тому назад христианское учение открыло людям истину о том, как им должно
жить, и вместе с тем предсказало то, чем будет жизнь человеческая, если люди не будут так
жить, а будут продолжать
жить теми основами, которыми они
жили до него, и чем она будет, если они примут христианское учение и будут в жизни исполнять его.
Разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей по бедственности и истребительности войны внутренних революций, перед которой, как говорят приготовители ее, ужасы 93
года будут игрушкой, говорить об опасности, которая угрожает нам от дагомейцев, зулусов и т. п., которые
живут за тридевять земель и не думают нападать на нас, и от тех нескольких
тысяч одуренных нами же и развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не уменьшается от всех наших судов, тюрем и казней.
Явившийся тогда подрядчик, оренбургских казаков сотник Алексей Углицкий, обязался той соли заготовлять и ставить в оренбургский магазин четыре
года, на каждый
год по пятидесяти
тысяч пуд, а буде вознадобится, то и более, ценою по 6 коп. за пуд, своим коштом, а сверх того в будущий 1754
год,
летом построить там своим же коштом, по указанию от Инженерной команды, небольшую защиту оплотом с батареями для пушек, тут же сделать несколько покоев и казарм для гарнизону и провиантский магазин и на все
жилые покои в осеннее и зимнее время ставить дрова, а провиант, сколько б там войсковой команды ни случилось, возить туда из Оренбурга на своих подводах, что всё и учинено, и гарнизоном определена туда из Алексеевского пехотного полку одна рота в полном комплекте; а иногда по случаям и более военных людей командируемо бывает, для которых, яко же и для работающих в добывании той соли людей (коих человек ста по два и более бывает), имеется там церковь и священник с церковными служителями.
Я записан в шестую часть родословной книги своей губернии; получил в наследство по разным прямым и боковым линиям около двух
тысяч душ крестьян; учился когда-то и в России и за границей; служил неволею в военной службе; холост, корнет в отставке, имею преклонные
лета,
живу постоянно за границей и проедаю там мои выкупные свидетельства; очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь против нее, когда
живу в ней; а потому наезжаю в нее как можно реже, в экстренных случаях, подобных тому, от которого сегодня только освободился.
— Какотка ли, какетка ли… кто их там разберет! А впрочем, ничего,
живем хорошо: за квартиру две
тысячи в
год платим, пару лошадей держим… Только притесняют уж очень это самое звание. С других за эту самую квартиру положение полторы
тысячи, а с нас — две; с других за пару-то лошадей сто рублей в месяц берут, а с нас — полтораста. Вот Ератидушка-то и старается.
— Мне двадцать семь
лет, к тридцати у меня будет
тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и — буду свободна… Учись у меня
жить, мой серьёзный каприз…
Когда крестный говорил о чиновниках, он вспомнил о лицах, бывших на обеде, вспомнил бойкого секретаря, и в голове его мелькнула мысль о том, что этот кругленький человечек, наверно, имеет не больше
тысячи рублей в
год, а у него, Фомы, — миллион. Но этот человек
живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится
жить. Это сопоставление и речь крестного возбудили в нем целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
— Комфорт и удобства обладают волшебною силой; они мало-помалу затягивают людей даже с сильною волей. Когда-то отец и я
жили небогато и просто, а теперь видите как. Слыханное ли дело, — сказала она, пожав плечами, — мы
проживаем до двадцати
тысяч в
год! В провинции!
Эта богатая помещичья семья имела в уезде
тысяч около трех десятин с роскошною усадьбой, но деревни не любила и
жила зиму и
лето в городе.
Каждому аббату давали по пяти
тысяч рублей в
год жалованья, и они
жили вместе с кадетами и даже вместе и спали, дежуря по две недели.
Васильков. У меня есть имение, есть деньги небольшие, есть дела; но все-таки я более семи, осьми
тысяч в
год проживать не могу.
— Да-с, да! — не унимался граф. — Три
тысячи душ, батюшка, я
прожил, по милости женщин и карт, а теперь на старости
лет и приходится аферами заниматься!
Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через
тысячу лет человек будет так же вздыхать: «Ах, тяжко
жить!» — вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин(подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести — триста, наконец
тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее
живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.
Если бы вместо меня был ты или этот твой зоолог фон Корен, то вы, быть может,
прожили бы с Надеждой Федоровной тридцать
лет и оставили бы своим наследникам богатый виноградник и
тысячу десятин кукурузы, я же почувствовал себя банкротом с первого дня.
Восемнадцать
лет тому назад умер мой товарищ, окулист, и оставил после себя семилетнюю дочь Катю и
тысяч шестьдесят денег. В своем завещании он назначил опекуном меня. До десяти
лет Катя
жила в моей семье, потом была отдана в институт и живала у меня только в летние месяцы, во время каникул. Заниматься ее воспитанием было мне некогда, наблюдал я ее только урывками и потому о детстве ее могу сказать очень немного.
Воротилы казенных золотых приисков, считая прибыли с каждого золотника по 2 р., с тридцати пудов средним числом, за здорово
живешь, получали ни больше, ни меньше, как двести
тысяч рубликов в
год.
Треплев. Ему нездорово
жить в деревне. Тоскует. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы
тысячи полторы-две, то он мог бы
прожить в городе целый
год.
Дорн. Денег? За тридцать
лет практики, мой друг, беспокойной практики, когда я не принадлежал себе ни днем, ни ночью, мне удалось скопить только две
тысячи, да и те я
прожил недавно за границей. У меня ничего нет.
— Может быть, — брякнул он, — наш род точно оченно древний; в то время как мой пращур в Москву прибыл, сказывают,
жил в ней дурак не хуже вашего превосходительства, а такие дураки нарождаются только раз в
тысячу лет.
Проживая таким образом
лет около двадцати в Боярщине, Иван Александрыч как будто не имел личного существования, а был каким-то телеграфом, который разглашал помещикам все, что делал его дядя в Петербурге или что делается в имении дяди; какой блистательный бал давал его дядя, на котором один ужин стоил сто
тысяч, и, наконец, какую к нему самому пламенную любовь питает его дядюшка.
— Кажется,
тысячу лет прожил бы! — говорил Мухоедов, когда наша телега, миновав покосы, покатилась, как по длинному узкому коридору, среди смешанного леса из сосен, елей и берез, где нас обдало приятной прохладой и чудным смолистым запахом.