Неточные совпадения
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье
замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные
заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит...
Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не так предполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихо подошла к нему, села на постель подле и ждала, не
сводя с него глаз. Сердце ее стучало и
замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицо свое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони.
Он тихо, почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго
водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и
провел в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как учитель некогда в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить не мог, в другом глазу… И вдруг сам
замер от искры, какая блеснула ему из них.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое
замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он
завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Нехлюдов отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку, подошел к столику, на котором лежала книга для записи посетителей, и начал писать, что очень жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице, швейцар вышел на подъезд, крикнув: «подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам,
замер, встречая и
провожая глазами сходившую с лестницы быстрой, не соответственной ее важности походкой невысокую тоненькую барыню.
Впоследствии мне пришлось
свести знакомство с этим помещением, и каждый раз, как сторож, побрякав ключами, удалялся и его шаги
замирали в гулком длинном коридоре, — я вспоминал Янкевича и представлял себе, как ему, вероятно, было страшно, больному, в этом одиночестве.
Я тот, который когда-то смотрел на ночной пожар, сидя на руках у кормилицы, тот, который колотил палкой в лунный вечер воображаемого вора, тот, который обжег палец и плакал от одного воспоминания об этом, тот, который
замер в лесу от первого впечатления лесного шума, тот, которого еще недавно
водили за руку к Окрашевской…
Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу,
отводя рукой кого-то; опустив голову,
замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, — и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз
отвести от нее — так буйно красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!
По вечерам, сидя у огонька перед своим балаганом, она тоже
заводила свою хохлацкую песню, но никто ее не поддерживал, и песня
замирала в бессилии собственного одиночества.
Капитан
замер на стуле с своею шляпой и перчатками в руках и не
сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны.
Ночью она ворочалась с боку на бок,
замирая от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и душу с кем
отвести!
Проводив его глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то
замирала, то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади
замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки на одном месте?
Медленно приближая ангелочка к своей груди, он не
сводил сияющих глаз с хозяйки и улыбался тихой и кроткой улыбкой,
замирая в чувстве неземной радости.
Я затаил дыхание и
замер, не
отводя от него глаз.
Силинчи стала смотреть червей и увидала, что когда они
замирают, то на них бывает паутина. Она размотала эту паутину, спряла ее в нитки и соткала шелковый платок. Потом она приметила, что черви водятся на тутовых деревьях. Она стала собирать лист с тутового дерева и кормить им червей. Она развела много червей и научила свой народ, как
водить их.
И календарь на письменном столе, который он всегда переворачивал сам, чаще с вечера, точно призывая следующий день, —
замер неподвижно на каком-то из старых, давно минувших дней; и, взглядывая иногда на эту застывшую черную цифру и даже не догадываясь, в чем дело, он ощущал жжение в груди, что-то вроде легкой тошноты, и быстро
отводил глаза.
Проведет, бывало, по струнам смычком — и вздрогнет у тебя сердце,
проведет еще раз — и
замрет оно, слушая, а он играет и улыбается.
Мы не
сводили глаз с обожаемых Государя и Государыни, и сердца наши сладко
замирали от счастья.
Под окном хрюкнул поросенок. Он подошел к миске с водою, попил немного, поддел миску пятаком и опрокинул ее. Катя вышла, почесала носком башмака брюхо поросенку. Он поспешно лег, вытянул ножки с копытцами и
замер. Катя задумчиво
водила носком по его розовому брюху с выступами сосков, а он лежал, закрыв глаза, и изредка блаженно похрюкивал. Куры обступили Катю и поглядывали на нее в ожидании корма.
Саня упала головою на скамейку и, сжав шею пальцами, беззвучно зарыдала от жалости. Я и Ольга стояли,
замирая и не
отводя глаз от порога, где, как нам чудилось, стояла еще залитая серебряным сиянием месяца тонкая высокая фигура графини. И точно какой-то вихрь ворвался мне в душу.
— Боже! он погубит себя, — шепотом говорил Зуде волшебник,
отведя его в сторону, — он, верно, принимает его за друга… Сердце
замирает от мысли, что он проговорится… Он с бешенством на меня посмотрел, грозился на меня, показывал, что сдернет с меня маску… Я погиб тогда.
Отведи его, ради бога!
С помощью явившихся солдат его
провели из камеры следователя в «дом предварительного заключения». Между зданием окружного суда и этой образцовой тюрьмой существует внутренний ход. Гиршфельд еще некоторое время продолжал бушевать, но затем вдруг сразу стих, как бы
замер.