Неточные совпадения
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь
по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя
проведу в твою
комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
Проводив гостей, Анна, не садясь, стала ходить взад и вперед
по комнате.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя
проведу в твою
комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Проводив жену наверх, Левин пошел на половину Долли. Дарья Александровна с своей стороны была в этот день в большом огорчении. Она ходила
по комнате и сердито говорила стоявшей в углу и ревущей девочке...
Первый день я
провел очень скучно; на другой рано утром въезжает на двор повозка… А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Я предложил ему свою
комнату. Он не церемонился, даже ударил меня
по плечу и скривил рот на манер улыбки. Такой чудак!..
За неимением
комнаты для проезжающих на станции, нам
отвели ночлег в дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник — единственная отрада моя в путешествиях
по Кавказу.
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед
по своей
комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно
проводила платком
по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно.
Лампа еще долго горела в
комнате Анны Сергеевны, и долго она оставалась неподвижною, лишь изредка
проводя пальцами
по своим рукам, которые слегка покусывал ночной холод.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая
по комнате, он пытался
свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила
по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Проводив ее, Самгин быстро вбежал в
комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело
по солнечной стороне улицы; над головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
Все замолчали. Тогда Сомова, должно быть, поняв, что надоела, и обидясь этим, простилась и ушла к себе в
комнату, где жила Лидия. Маракуев
провел ладонью
по волосам, говоря...
—
По форме это, если хотите, — немножко анархия, а
по существу — воспитание революционеров, что и требуется. Денег надобно, денег на оружие, вот что, — повторил он, вздыхая, и ушел, а Самгин,
проводив его, начал шагать
по комнате, посматривая в окна, спрашивая себя...
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами
проводил ее сквозь туман. В
комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей
по водосточной трубе.
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы свои
по плечам и быстро ушла в
комнату отчима; Самгин,
проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше, не в этот момент, а Макаров, открыв окна, бормотал...
Он снял очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие глаза в подушечках синеватых опухолей. Жена его
водила Клима
по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника, голые руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным.
Провел обеими руками
по остриженной голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая
комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
— Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя
по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне,
водят лекарей, сидят
по ночам у постели — и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
Больной и без сил, лежа в версиловской
комнате, которую они
отвели для меня, я с болью сознавал, на какой низкой степени бессилия я находился: валялась на постели какая-то соломинка, а не человек, и не
по болезни только, — и как мне это было обидно!
Она взяла меня за сюртук,
провела в темную
комнату, смежную с той, где они сидели, подвела чуть слышно
по мягкому ковру к дверям, поставила у самых спущенных портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне их обоих.
Ходить старик из-за распухших ног своих почти совсем уже не мог и только изредка поднимался со своих кожаных кресел, и старуха, придерживая его под руки,
проводила его раз-другой
по комнате.
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел от страха, что умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как
проведет, бывало, его
по комнате под руку и уложит опять в постельку, — вдруг выбегал в сени, в темный угол и, прислонившись лбом к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его не было слышно у Илюшечки.
Я
отвел ему маленькую
комнату, в которой поставил кровать, деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть на полу или чаще на кровати, поджав под себя ноги по-турецки. В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась спать, он
по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
Катерина Васильевна покраснела. Ей было неприятно, что отец
завел разговор о ее чувствах. Но, кроме отцовской любви, было и другое известное обстоятельство,
по которому отец не был виноват: если не о чем говорить, но есть в
комнате кошка или собака, заводится разговор о ней: если ни кошки, ни собаки нет, то о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
С амурных дел они, или так встречались? Как бы с амурных дел, он бы был веселый. А ежели бы в амурных делах они поссорились,
по ее несоответствию на его желание, тогда бы, точно, он был сердитый, только тогда они ведь поссорились бы, — не стал бы ее
провожать. И опять она прошла прямо в свою
комнату и на него не поглядела, а ссоры незаметно, — нет, видно, так встретились. А черт их знает, надо глядеть в оба.
Вера Павловна
водила его
по разным
комнатам, показывала все.
Какие светлые, безмятежные дни
проводили мы в маленькой квартире в три
комнаты у Золотых ворот и в огромном доме княгини!.. В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали
по ней, прыгали
по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал» в нашем доме.
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от
комнаты. Третьего дня
отвели ему в № 6
по ордеру
комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
Последние годы жизни он
провел в странноприимном доме Шереметева, на Сухаревской площади, где у него была
комната. В ней он жил
по зимам, а летом — в Кускове, где Шереметев отдал в его распоряжение «Голландский домик».
Доктор ежедневно
проводил с девочками
по нескольку часов, причем, конечно, присутствовала мисс Дудль в качестве аргуса. Доктор пользовался моментом, когда Дидя почему-нибудь не выходила из своей
комнаты, и говорил Устеньке ужасные вещи.
Устенька в отчаянии уходила в
комнату мисс Дудль, чтоб
отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя,
по своей привычке, и не думала ее защищать.
Иногда,
по ночам, мы
проводили целые часы одни, молча, — мамелюк Рустан храпит, бывало, в соседней
комнате; ужасно крепко спал этот человек.
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал
по плотине к господскому дому, а Терешка
провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский дом был ярко освещен, как и сарайная, где все окна были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался от ужина и заперся в
комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася
провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку
по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой
комнате, уставленной
по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
В пятницу,
проводивши тебя, я долго бродил
по комнатам, наполненным воспоминаниями о тебе…
Рациборский вздохнул, медленно
провел рукою
по лбу, и, сделав шаг на середину
комнаты, спокойно сказал...
Вечером Лихонин с Любкой гуляли
по Княжескому саду, слушали музыку, игравшую в Благородном собрании, и рано возвратились домой. Он
проводил Любку до дверей ее
комнаты и сейчас же простился с ней, впрочем, поцеловав ее нежно, по-отечески, в лоб. Но через десять минут, когда он уже лежал в постели раздетый и читал государственное право, вдруг Любка, точно кошка, поцарапавшись в дверь, вошла к нему.
Лихонина в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же
отвели маленький отдельный кабинетик — честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты. В той
комнате целый день горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа обрезанного потолком окна, из которого можно было видеть только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших
по тротуару.
После ужина их
отвели в гостиницу и каждому хотели было дать
по отдельной
комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной
комнате.
— Нет, даже легко!.. Легко даже! — воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить
по комнате. — Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого
свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день — и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей.
Маслобоев как-то, видимо, старался не смотреть на них. Но только что мы вошли в первую
комнату, через которую,
по всей длине ее, тянулся довольно опрятный прилавок, весь уставленный закусками, подовыми пирогами, расстегаями и графинами с настойками разных цветов, как Маслобоев быстро
отвел меня в угол и сказал...
— Тут одного гвоздья сколько! — восторгался Лукьяныч, бесстрашно
водя меня
по опустелым
комнатам. — Кирпичу, изразцу, заслонок — страсть! Опять же и дерево! только нижние венцы подгнили да балки поперечные сопрели, а прочее — хоть опять сейчас в дело! Сейчас взял, балки переменил, верхнюю половину дома вывесил, нижние венцы подрубил — и опять ему веку не будет, дому-то!
— Не понимаю… — проговорил он наконец, вопросительно глядя на Тетюева и
проводя рукой
по лбу. — Вероятно, какая-нибудь ошибка. Извините, Авдей Никитич, я вас оставлю всего на одну минуту… Не понимаю, решительно не понимаю! — повторил он несколько раз, выбегая из
комнаты.
Хохол тяжело
возил ноги
по полу, и снова в
комнате дрожал его тихий свист. Потом он спросил...
Вечером зажигались огни
по всей анфиладе
комнат, где
проводил свой день старый барин.
Санин принес г-же Розелли стакан воды, дал ей честное слово, что придет немедленно,
проводил ее
по лестнице до улицы — и, вернувшись в свою
комнату, даже руками всплеснул и глаза вытаращил.
Проснувшись на другой день, первою мыслию моею было приключение с Колпиковым, опять я помычал, побегал
по комнате, но делать было нечего; притом нынче был последний день, который я
проводил в Москве, и надо было сделать,
по приказанию папа, визиты, которые он мне сам написал на бумажке.
Нам тотчас
отвели особенную
комнату и подали какой-то удивительный обед, выбранный Дубковым
по французской карте.
Проводив его, Дмитрий вернулся и, слегка самодовольно улыбаясь и потирая руки, — должно быть, и тому, что он таки выдержал характер, и тому, что избавился наконец от скуки, — стал ходить
по комнате, изредка взглядывая на меня. Он был мне еще противнее. «Как он смеет ходить и улыбаться?» — думал я.
В последние минуты отъезда она, впрочем, постаралась переломить себя и вышла в гостиную, где лица, долженствовавшие
провожать ее, находились в сборе, и из числа их gnadige Frau была с глазами, опухнувшими от слез; Сверстов все ходил взад и вперед
по комнате и как-то нервно потирал себе руки; на добродушно-глуповатой физиономии Фадеевны было написано удовольствие от мысли, что она вылечила барыню, спрыснув ее водой с камушка.
Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились
по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и Бизюкина шли вместе. Они
завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога
комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову...