Неточные совпадения
По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого
сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с
природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического
снаИная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною
природаСквозь
сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
— А? что? не по вкусу? — перебил его Базаров. — Нет, брат! Решился все косить — валяй и себя по ногам!.. Однако мы довольно философствовали. «
Природа навевает молчание
сна», — сказал Пушкин.
Он забыл, где он — и, может быть, даже — кто он такой.
Природа взяла свое, и этим крепким
сном восстановила равновесие в силах. Никакой боли, пытки не чувствовал он. Все — как в воду кануло.
Но и вечером, в этом душном томлении воздуха, в этом лунном пронзительном луче, в тихо качающихся пальмах, в безмятежном покое
природы, есть что-то такое, что давит мозг, шевелит нервы, тревожит воображение. Сидя по вечерам на веранде, я чувствовал такую же тоску, как в прошлом году в Сингапуре. Наслаждаешься и страдаешь, нега и боль! Эта жаркая
природа, обласкав вас страстно, напутствует
сон ваш такими богатыми грезами, каких не приснится на севере.
Под этим небом, в этом воздухе носятся фантастические призраки; под крыльями таких ночей только снятся жаркие
сны и необузданные поэтические грезы о нисхождении Брамы на землю, о жаркой любви богов к смертным — все эти страстные образы, в которых воплотилось чудовищное плодородие здешней
природы.
— Да, это была слабость
природы… но я не мог тебе верить. Я не знаю, спал ли я или ходил прошлый раз. Я, может быть, тогда тебя только во
сне видел, а вовсе не наяву…
Душа оставляет тело, странствует и многое видит в то время, когда человек спит. Этим объясняются
сны. Душа неодушевленных предметов тоже может оставлять свою материю. Виденный нами мираж, с точки зрения Дерсу, был тенью (ханя) тех предметов, которые в это время находились в состоянии покоя. Та к первобытный человек, одушевляя
природу, просто объясняет такое сложное оптическое явление, как мираж.
Но я люблю полунощные страны
Мне любо их могучую
природуБудить от
сна и звать из недр земных
Родящую, таинственную силу,
Несущую беспечным берендеям
Обилье жит неприхотливых.
— Что это вы? — прошептала она, взглянула взволнованно мне в глаза и отвернулась, словно для того, чтоб оставить меня без свидетеля… Рука моя коснулась разгоряченного
сном тела… Как хороша
природа, когда человек, забываясь, отдается ей, теряется в ней…
— Сурки рано осенью уходят в норы, затыкают их изнутри сухою травою и засыпают до весны, до пробуждения от зимнего
сна всей
природы.
Какое преступление сделал бедный твой Петрушка, что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшим даром
природы несчастному —
сном?
— О
природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду
сон.
Я стал прислушиваться к тихим таинственным звукам, которые всегда родятся в тайге в часы сумерек; кажется, будто вся
природа погружается в глубокий
сон и пробуждается какая-то другая неведомая жизнь, полная едва уловимых ухом шопотов и подавленных вздохов.
В конце Фоминой недели началась та чудная пора, не всегда являющаяся дружно, когда
природа, пробудясь от
сна, начнет жить полною, молодою, торопливою жизнью: когда все переходит в волненье, в движенье, в звук, в цвет, в запах.
Но все эти логические построения разлетались прахом, когда перед глазами Лаптева, как
сон, вставала стройная гордая девушка с типичным лицом и тем неуловимым шиком, какой вкладывает в своих избранников одна тароватая на выдумки
природа.
А какая обстановка для любви в этом
сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении!
Когда человек при виде нравственного страдания или опасности, угрожающей здоровью и жизни любимого существа, страдает сам всеми силами своей души, забывая
сон, покой и пищу, забывая всего себя, когда напрягаются нервы, возвышается его духовная
природа — тогда нет места требованиям и нет места мелочным вниманиям, заботам и угождениям.
Князь в радости своей не спросил даже Елпидифора Мартыныча, что такое, собственно, он сделал с Еленой, а между тем почтенный доктор совершил над нею довольно смелую и рискованную вещь: он, когда Елена подошла к нему, толкнул ее, что есть силы, в грудь, так что
сна упала на пол, и тем поспособствовал ее
природе!..
Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену.
В сердцах друзей нашед измену,
В мечтах любви безумный
сон,
Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг
природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы.
Вырванный из крепкого ребячьего
сна, испуганный таким происшествием, какого со мной никогда не бывало, застенчивый от
природы, с замирающим сердцем, с предчувствием чего-то страшного, ехал я по опустевшим городским улицам.
Все было погружено в тихий, глубокий
сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в
природе может быть так тихо.
Природа оцепенела; дом со всех сторон сторожит сад, погруженный в непробудный
сон; прислуга забралась на кухню, и только смутный гул напоминает, что где-то далеко происходит галдение, выдающее себя за жизнь; в барских покоях ни шороха; даже мыши — и те беззвучно перебегают из одного угла комнаты в другой.
Начал я жить в этом пьяном тумане, как во
сне, — ничего, кроме Антония, не вижу, но он сам для меня — весь в тени и двоится в ней. Говорит ласково, а глаза — насмешливы. Имя божие редко произносит, — вместо «бог» говорит «дух», вместо «дьявол» — «
природа», но для меня смысл словами не меняется. Монахов и обряды церковные полегоньку вышучивает.
У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела думать о муже, но все ее прошлое со свадьбой, с Дымовым и с вечеринками казалось ей маленьким, ничтожным, тусклым, ненужным и далеким-далеким… В самом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей дело до Дымова? да существует ли он в
природе, и не
сон ли он только?
Цыганка же его, кажется, знала еще бульшие тайны
природы; она две воды мужьям давала: одну ко обличению жен, кои блудно грешат; той воды если женам дать, она в них не удержится, а насквозь пройдет; а другая вода магнитная: от этой воды жена неохочая во
сне страстно мужа обоймет, а если усилится другого любить — с постели станет падать.
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!
И под издранными шатрами
Живут мучительные
сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Известно, что в «Слове о полку Игореве» вполне господствует языческое миросозерцание: предзнаменования,
сны, обращение к
природе, — все это противно духу христианства.
Не раз останавливалась она на коротком пути до часовни и радостно сиявшими очами оглядывала окрестность… Сладко было Манефе глядеть на пробудившуюся от зимнего
сна природу, набожно возводила она взоры в глубокое синее небо… Свой праздник праздновала она, свое избавленье от стоявшей у изголовья смерти… Истово творя крестное знаменье, тихо шептала она, глядя на вешнее небо: «Иже ада пленив и человека воскресив воскресением своим, Христе, сподоби мя чистым сердцем тебе пети и славити».
Звезда Ориона зажглась на небе, и тихий ангел
сна приблизился к
природе.
Воскресение с телом есть переход от одного
сна к другому, как бы лишь перемена ложа; истинное же воскресение вполне освобождает от тела, которое, имея
природу противоположную душе, имеет и противоположную сущность (ούσίαν).
Эти плавучие сады, манящие своей листвой, среди которых шел «Коршун», казались какой-то волшебной декорацией, и Ашанину, впервые увидавшему могучую роскошь тропической
природы, казалось, будто он во
сне, и не верилось, что все это он видит…
Я осмотрелся и прислушался, но кругом царило полное безмолвие. Такая тишина кажется подозрительной. По ту сторону реки стеной стоял безмолвный лес, озаренный луной. Как-то даже не верилось, что в
природе может быть так тихо. Словно весь мир погрузился в глубокий
сон.
Другой страх, пережитый мною, был вызван не менее ничтожным обстоятельством… Я возвращался со свидания. Был час ночи — время, когда
природа обыкновенно погружена в самый крепкий и самый сладкий, предутренний
сон. В этот же раз
природа не спала и ночь нельзя было назвать тихой. Кричали коростели, перепелы, соловьи, кулички, трещали сверчки и медведки. Над травой носился легкий туман, и на небе мимо луны куда-то без оглядки бежали облака. Не спала
природа, точно боялась проспать лучшие мгновения своей жизни.
Но учение правилам благочестия Гиезию давалось плохо и не памятливо. Несмотря на свое рождение по священному обету, он, по собственному сознанию, был «от
природы блудлив». То он
сны нехорошие видел, то кошкам хвосты щемил, то мирщил с никонианами или «со иноверными спорился». А бес, всегда неравнодушный ко спасению людей, стремительно восходящих на небо, беспрестанно подставлял Гиезию искушения и тем опять подводил его под мокрую веревку.
В то время, когда уже довольно позднее, но сумрачное петербургское утро пробилось сквозь опущенные гардины спальни молодой женщины и осветило ее лежащею на кровати с открытыми опухшими от слез, отяжелевшими от бессонной ночи глазами, граф Владимир Петрович только что уснул у себя в кабинете тем тяжелым
сном кутившего всю ночь человека, которым сама
природа отмщает человеку за насилие над собою дозволенными излишествами.
Эта мысль и уверенность преследовали Григория Александровича с утра до вечера и с вечера до утра, и суеверный по
природе, он еще более укрепился в них после виденного им
сна, показавшегося ему чрезвычайно знаменательным.
Кругом была тишина, та «звучащая тишина»
природы, которую подметил один из наших выдающихся современных поэтов. Село предавалось послеобеденному
сну и лишь на берегу толпа мальчишек и девчонок, еще не тронутые тлетворным дыханием жизни — страстью, совместно барахтались в освещенной солнцем золотистой воде Днепра, плескаясь и брызгаясь водой.
И Ермак Тимофеевич рассказал Ивану Ивановичу уже известные читателю его
сны, где видел себя окруженным странной неведомой
природой, неведомыми людьми, в княжеском венце на голове.
Но еще долго, терзаемый сомнениями, измерял я шагами мою одинокую камеру, придумывая различные планы, как облегчить положение г. К. и тем на всякий случай отвлечь его от мысли о бегстве: ни в каком случае он не должен бежать из нашей тюрьмы. Затем я предался спокойному и глубокому
сну, каким благодетельная
природа наградила людей с чистой совестью и ясною душою.
Господи, Великий Архитектон
природы! помоги мне оторвать от себя собак — страстей моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во
сне достигнул».
Часы вставания и
сна, обеда и прогулок расположены столь рационально, в таком соответствии с истинными потребностями
природы, что уже вскоре теряют характер некоторой принудительности и становятся естественными, даже дорогими привычками.