Неточные совпадения
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь
письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он
принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще
письмо не готово.
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это
письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча
приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
В это утро ему предстояло два дела: во-первых,
принять и направить отправлявшуюся в Петербург и находившуюся теперь в Москве депутацию инородцев; во-вторых, написать обещанное
письмо адвокату.
Накануне графиня Лидия Ивановна прислала ему брошюру бывшего в Петербурге знаменитого путешественника в Китае с
письмом, прося его
принять самого путешественника, человека, по разным соображениям весьма интересного и нужного.
На это обыкновенно замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч, у тебя дело почтовое:
принять да отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за прием
письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, — тут, конечно, всякий будет святой.
— В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не
принимаю. И потому, к завтраму, напиши
письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!
Через минуту явилось
письмо. Так и есть: от матери, из Р—й губернии. Он даже побледнел,
принимая его. Давно уже не получал он
писем; но теперь и еще что-то другое вдруг сжало ему сердце.
Наконец, пришло известие (Дуня даже
приметила некоторое особенное волнение и тревогу в ее последних
письмах), что он всех чуждается, что в остроге каторжные его не полюбили; что он молчит по целым дням и становится очень бледен.
— Только? — спросил он,
приняв из рук Самгина
письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет на ладони, положил его на пол, ногою задвинул под диван и стал читать
письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
— Да много кое-чего: в
письмах отменили писать «покорнейший слуга», пишут «
примите уверение»; формулярных списков по два экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли… Много!
— И
писем не будете писать, — давал за него ответ Тушин, — потому что их не передадут. В дом тоже не придете — вас не
примут…
С мыслью о
письме и сама Вера засияла опять и
приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых
письмах, узнать, как он
примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Объясню заранее: отослав вчера такое
письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем) послав копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же, в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и
принял своего рода меры: с утра еще он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
— Да, вызвал; я тотчас же
принял вызов, но решил, еще раньше встречи, послать ему
письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
Вся правда в том, — прибавила она, — что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного
письма, а то я было уж стала забывать о нем… потому что я вовсе не из этого только
принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.
Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про
письмо Катерины Николаевны (это я сам
приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один Баба и другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на
письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел
письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить.
Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
Баниосам, на прощанье, сказано было, что есть два
письма: одно к губернатору, а другое выше; чтоб за первым он прислал чиновника, а другое
принял сам.
Ведь вы меня
примете за скверную насмешницу и
письму моему не поверите.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед, сложило с себя решительный гнев при упоминании о Матрене и
приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем
письма, вынул карандаш и писал.
В таком случае, — продолжает Жюли все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит
письмо на двух условиях — «вы можете
принять или не
принять их, — вы
принимаете их, — я отправляю
письмо; вы отвергаете их, — я жгу
письмо», и т. д., все в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Молодой девушке не хотелось еще раз играть ту же отвратительную и скучную роль, она, видя, что дело
принимает серьезный оборот, написала ему
письмо, прямо, открыто и просто говорила ему, что любит другого, доверялась его чести и просила не прибавлять ей новых страданий.
Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его «другом», и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце
письма: «Друг ваш или нет, еще не знаю». Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру. [«Philosophische Briefe» — «Философские
письма» (нем.) (
Прим. А. И. Герцена.)]
Как ни был прост мой письменный ответ, консул все же перепугался: ему казалось, что его переведут за него, не знаю, куда-нибудь в Бейрут или в Триполи; он решительно объявил мне, что ни
принять, ни сообщить его никогда не осмелится. Как я его ни убеждал, что на него не может пасть никакой ответственности, он не соглашался и просил меня написать другое
письмо.
Ротшильд согласился
принять билет моей матери, но не хотел платить вперед, ссылаясь на
письмо Гассера. Опекунский совет действительно отказал в уплате. Тогда Ротшильд велел Гассеру потребовать аудиенции у Нессельроде и спросить его, в чем дело. Нессельроде отвечал, что хотя в билетах никакого сомнения нет и иск Ротшильда справедлив, но что государь велел остановить капитал по причинам политическим и секретным.
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с
письмом сына. Он был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня
приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
Действительно, оба сына, один за другим, сообщили отцу, что дело освобождения
принимает все более и более серьезный оборот и что ходящие в обществе слухи об этом предмете имеют вполне реальное основание. Получивши первое
письмо, Арсений Потапыч задумался и два дня сряду находился в величайшем волнении, но, в заключение, бросил
письмо в печку и ответил сыну, чтоб он никогда не смел ему о пустяках писать.
Разумеется, отец (он был еще холостой)
принял ее под свое покровительство, написал тетенькам грозное
письмо, и затея не состоялась.
Старшины по представлению им
письма положили, пригласив г-на Бибикова, в присутствии его то
письмо сжечь, а буде Бибиков изъявит желание получить его, как по подписи ему принадлежащее, в таковом случае предоставить ему оное взять, которое однако ж Бибиков не
принял, а
письмо в общем присутствии старшин было сожжено…»
Когда я пришел в лавочку, то фельдфебель
принял меня, вероятно, за очень важного чиновника, потому что вдруг без всякой надобности доложил мне, что он был когда-то замешан в чем-то, но оправдан, и стал торопливо показывать мне разные одобрительные аттестации, показал, между прочим, и
письмо какого-то г. Шнейдера, в конце которого, помнится, есть такая фраза: «А когда потеплеет, жарьте талые».
Евгений Павлович
принимает это очень к сердцу, а у него есть сердце, что он доказал уже тем, что получает
письма от Коли и даже отвечает иногда на эти
письма.
— А вы, княгиня, — обратился он вдруг к Белоконской со светлою улыбкой, — разве не вы, полгода назад,
приняли меня в Москве как родного сына, по
письму Лизаветы Прокофьевны, и действительно, как родному сыну, один совет дали, который я никогда не забуду. Помните?
Ну, конечно, ездил с раскаянием, просил извинения,
письмо написал, не
приняли ни меня, ни
письма, а с Епанчиным раздоры, исключение, изгнание!
…Ничего нет мудреного, что Мария Николаевна повезет Аннушку к Дороховой, которая, сделавшись директрисой института в Нижнем, с необыкновенной любовью просит, чтобы я ей прислал ее для воспитания, —
принимает ее как дочь к себе и говорит, что это для нее благо, что этим я возвращу ей то, что она потеряла, лишившись единственной своей дочери. [Сохранилась группа
писем Дороховой за 1855 г. к Пущину; все — о его дочери Аннушке, о воспитании ее.]
В конце августа или в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны: к тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля мое просительное
письмо с лекарским свидетельством. Недели две или три пробуду у вас. Вы
примите меня под вашу крышу. О многом потолкуем — почти два года как мы не видались…
Семенов сам не пишет, надеется, что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание — не
принимать на его имя
писем; я хотел через тещу Басаргина к нему написать — ей сказали, что
письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует, как тогда, когда он здесь находился, потому что не было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы те, которые читают такого рода отчеты о государственных людях?
Вихров догадался, что
письмо это было от Мари; он дрожащими руками
принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему...
Тот встал, подошел к ней и, склонив голову,
принял почтительную позу. Александра Григорьевна вынула из кармана два
письма и начала неторопливо.
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно
приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее
письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
Что же касается до «публичного бесчестия», которым ему грозили, то князь просил Ихменева не беспокоиться об этом, потому что никакого публичного бесчестия не будет, да и быть не может; что
письмо его немедленно будет передано куда следует и что предупрежденная полиция, наверно, в состоянии
принять надлежащие меры к обеспечению порядка и спокойствия.
И действительно, вслед за вторым
письмом явились ко мне Феогност и Коронат, шаркнули ножкой, поцеловали в плечико и в один голос просили
принять их в свое родственное расположение, обещаясь, с своей стороны, добронравием и успехами в науках вполне оное заслужить.
И за всем тем княжна не может не
принять в соображение и того обстоятельства, что ведь Техоцкий совсем даже не человек, что ему можно приказать любить себя, как можно приказать отнести
письмо на почту.
— Нет, а ты, — говорит, — вот чему подивись, что князь мне
письмо прислал, чтобы я нынче его
приняла, что он хочет на дочь взглянть.
Она обвила его руками и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся писать и занимался почти всю ночь. На другой день от него была отправлена в Петербург эстафета и куча
писем. По всему было видно, что он чего-то сильно опасался и
принимал против этого всевозможные меры.
— Я доставляю, — продолжал тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо
принимать, так что я вынужден был написать
письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с
письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как
принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
«А вина и наливки пришлю после, с какой-нибудь оказией, а то эти подлецы на почте не
приняли, и пришлось Саньке посылку перекупоривать», — было в
письме от старика.
— Я только для сведения и зная, что вы так расчувствовались о Лебядкине, — повторил Петр Степанович,
принимая назад
письмо, — таким образом, господа, какой-нибудь Федька совершенно случайно избавляет нас от опасного человека. Вот что иногда значит случай! Не правда ли, поучительно?
В следующие затем дни к Марфиным многие приезжали, а в том числе и m-me Тулузова; но они никого не
принимали, за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу
письмо от отца, в котором тот, извиняясь, что по болезни сам не может навестить друга, убедительно просил Марфина взять к себе сына в качестве ординарца для исполнения поручений по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.