Неточные совпадения
В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами,
в которых он как бы только одной внешней стороной
своего ума
принимал участие, Левин, несмотря на разочарование
в перемене, долженствовавшей произойти
в нем, не переставал радостно слышать полноту
своего сердца.
Как изменилася Татьяна!
Как твердо
в роль
свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро
приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой,
в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей
сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой,
в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с
своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не
принимала бы ее
в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и
сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать
сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много
принял в душу
свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец
в сердце своем несть Бог!» Тот как был, так и
в ноги: «Верую, кричит, и крещенье
принимаю».
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным
сердцем доверял
свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения
своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл
свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не
приняв вида ромба или трапеции.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить
в нем,
в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить
свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие
в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть
в любви и
в семействе и
принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование
своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного
сердца Настасьи Филипповны.
Она скромно рассказывала о Париже, о
своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя
в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала
своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась
принять ее
в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда
в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня
в самое
сердце», — промолвила она.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его
принимала, потому что он пописывал
в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все
сердца за краями
своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Старуха сейчас же
приняла свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила
в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться
сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать.
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со
своего стула и зашагав по балкону… — возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно
приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, —
в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и
сердце; ну, и получил теперь все оное!
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить
в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я
принимал невольное участие, но — я исполнял
свой долг. Ваше прекрасное
сердце поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Чувствительный и проницательный
сердцем, Алеша, иногда целую неделю обдумывавший с наслаждением, как бы ей что подарить и как-то она
примет подарок, делавший из этого для себя настоящие праздники, с восторгом сообщавший мне заранее
свои ожидания и мечты, впадал
в уныние от ее журьбы и слез, так что его становилось жалко, а впоследствии между ними бывали из-за подарков упреки, огорчения и ссоры.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение
своими манерами взрослого человека,
принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и глаза ее загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался
в наших
сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали
в ее пользу.
Короткая летняя ночь, доживая
свой последний час, пряталась
в деревья и углы,
в развалины бубновской усадьбы, ложилась
в траву, словно тьма её, бесшумно разрываясь, свёртывалась
в клубки,
принимала формы амбара, дерева, крыши, очищая воздух розоватому свету, и просачивалась
в грудь к человеку, холодно и тесно сжимая
сердце.
В разгар этой работы истек, наконец, срок моего ожидания ответа «толстой» редакции. Отправился я туда с замирающим
сердцем. До некоторой степени все было поставлено на карту.
В своем роде «быть или не быть»…
В редакции «толстого» журнала происходил прием, и мне пришлось иметь дело с самим редактором. Это был худенький подвижный старичок с необыкновенно живыми глазами. Про него ходила нехорошая молва, как о человеке, который держит сотрудников
в ежовых рукавицах. Но меня он
принял очень любезно.
Когда-то, месяца три или четыре тому назад, во время катанья по реке большим обществом, Нина, возбужденная и разнеженная красотой теплой летней ночи, предложила Боброву
свою дружбу на веки вечные, — он
принял этот вызов очень серьезно и
в продолжение целой недели называл ее
своим другом, так же как и она его, И когда она говорила ему медленно и значительно, со
своим обычным томным видом: «мой друг», то эти два коротеньких слова заставляли его
сердце биться крепко и сладко.
Он говорил не уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал
в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а
сердце своё — готовым покорно
принять новые приказы, новые насилия.
Прими с улыбкою, мой друг,
Свободной музы приношенье:
Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье
И вдохновенный
свой досуг.
Когда я погибал, безвинный, безотрадный,
И шепот клеветы внимал со всех сторон,
Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя еще спокойство находил;
Я
сердцем отдыхал — друг друга мы любили:
И бури надо мной свирепость утомили,
Я
в мирной пристани богов благословил.
У Зарецкого
сердце замерло от ужаса; он взглянул с отвращением на
своих товарищей и замолчал. Весь отряд,
приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их на чистое поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу
в одиннадцатом утра остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова
в густом сосновом лесу.
Кровь кинулась Вадиму
в голову, он шепотом повторил роковую клятву и обдумывал исполнение; он готов был ждать… он готов был всё выносить… но сестра! если… о! тогда и она поможет ему… и без трепета он
принял эту мысль; он решился завлечь ее
в свои замыслы, сделать ее орудием… решился погубить невинное
сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало… странно! он любил ее; — или не почитал ли он ненависть добродетелью?..
Однако как радость и счастие делают человека прекрасным! как кипит
сердце любовью! Кажется, хочешь излить все
свое сердце в другое
сердце, хочешь, чтоб все было весело, все смеялось. И как заразительна эта радость! Вчера
в ее словах было столько неги, столько доброты ко мне
в сердце… Как она ухаживала за мной, как ласкалась ко мне, как ободряла и нежила мое
сердце! О, сколько кокетства от счастия! А я… Я
принимал все за чистую монету; я думал, что она…
Потому что
в памяти моей она напечатлелась, как сладкий сон, который долго помнишь после пробуждения; потому что я вечно буду помнить тот миг, когда вы так братски открыли мне
свое сердце и так великодушно
приняли в дар мое, убитое, чтоб его беречь, лелеять, вылечить его…
Мухоедов
принимал живое участие
в этих движениях, но больше
своим присутствием, а не словом; он изображал из себя «народ», как говорят о статистах на театральной сцене, предоставляя роль вожаков более красноречивым и более умным, как он думал
в простоте
своего доброго
сердца.
— Жизнь моя! — прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось и дух занялся. — Радость моя! — говорил он, не зная слов
своих, не помня их, не понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением не разрушить обаяния, не разрушить всего, что было с ним и что скорее он
принимал за видение, чем за действительность: так отуманилось все перед ним! — Я не знаю, не понимаю тебя, я не помню, что ты мне теперь говорила, разум тускнеет мой,
сердце ноет
в груди, владычица моя!..
Сестрицу ж возьми и сам будь мне брат, и меня
в свое сердце прими, когда опять тоска, злая немочь нападет на меня; только сам сделай так, чтоб мне стыда не было к тебе приходить и с тобой долгую ночь, как теперь, просидеть.
Он писал моряку во всяком письме, чтобы все было готово для его приезда, что он на днях едет, и нарочно оттягивал
свой отъезд. Возвратившись, наконец,
в свой дом на Яузе, он прервал все сношения с Марией Валериановной, строго запретил людям
принимать ее или ходить к ней
в дом. «Я должен был
принять такие меры, — говорил он, — для сына; я все бы ей простил, но она женщина до того эгрированная, что может пошатнуть те фундаменты морали, которые я с таким трудом вывожу
в сердце Анатоля».
Князь Янтарный(немного привставая с
своего кресла и прижимая вместе с наклонением головы руку к
сердцу). Pardon, madame, что я являюсь к вам
в этой ливрее нашей, — но я приехал к вам почти официально, чтобы бесконечно благодарить вас за ваше доброе участие, которое, как вот Дмитрий Дмитрич (показывает на Мямлина) передавал мне, вы
принимали в определении моем на место господина Вуланда.
Мирович(один и взмахивая как-то решительно головой).
Прими, Ваал, еще две новые жертвы! Мучь и терзай их
сердца и души, кровожадный бог,
в своих огненных когтях! Скоро тебе все поклонятся
в этот век без идеалов, без чаяний и надежд, век медных рублей и фальшивых бумаг!
Раскаяние, негодование на
свою слабость показались на его чертах, и он коснулся до окна, трепет пробежал по его членам; казалось, что стучат у него
в сердце, и седая голова привратника два раза повторяла уже
свое приветствие сонными устами и спрашивала о причине позднего прихода, прежде нежели юноша вымолвил: «Отец мой, иди к игумну, скажи, что у ворот стоит презренный грешник, что он умоляет
принять его
в монастырь, что он пришел обмыть ваши святые ноги и работать и трудиться».
И точно: он так живо повел дело, так горячо
принял к
сердцу интересы Вязовнина, что два часа спустя бедный Борис Андреич, отроду не умевший фехтовать, уже стоял на самой середине зеленой полянки
в Венсенском лесу, со шпагой
в руке, с засученными рукавами рубашки и без сюртука,
в двух шагах от
своего также разоблачившегося противника.
И прямо рассеченной губой он упал на землю — и затих
в порыве немого горя. Лицо его мягко и нежно щекотала молодая трава; густой, успокаивающий запах подымался от сырой земли, и была
в ней могучая сила и страстный призыв к жизни. Как вековечная мать, земля
принимала в свои объятия грешного сына и теплом, любовью и надеждой поила его страдающее
сердце.
Я слышал потом, как тронутая до глубины
сердца маменька интересной девочки
в отборных выражениях просила Юлиана Мастаковича сделать ей особую честь, подарить их дом
своим драгоценным знакомством; слышал, с каким неподдельным восторгом Юлиан Мастакович
принял приглашение и как потом гости, разойдясь все, как приличие требовало,
в разные стороны, рассыпались друг перед другом
в умилительных похвалах откупщику, откупщице, девочке и
в особенности Юлиану Мастаковичу.
«Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божий. Потому что вы не
приняли Духа рабства, чтобы опять жить
в страхе, но
приняли духа усыновлений, которым взываем: Авва, Отче! Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божий» (Рим. 8:12-4). «А как вы сыны, то Бог послал
в сердца ваши Духа Сына
Своего, вопиющего: Авва, Отче!» (Гал. 4:3–6), а от небесного Отца «именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Ефес. 3:15).
Катерина Астафьевна горячо
приняла к
сердцу эту обиду и, не укоряя Форова, поставившего ее
в такое положение, велела денщику стащить с чердака
свой старый чемодан и начала укладывать
свои немудрые пожитки.
Положение было рискованное: жених каждую минуту мог упасть
в обморок, и тогда бог весть какой все могло
принять оборот. Этого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски
свое беспокойство. Но как часто бывает, что
в больших горестях человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь: когда священник, глядя
в глаза Висленеву, спросил его: «имаши ли благое произволение поять себе сию Елену
в жену?» Иосаф Платонович выпрямился от острой боли
в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.
Видя отечество разоренным войной, которая с каждым днем усиливается, а если и прекратится, то разве на самое короткое время, внимая мольбам многочисленных приверженцев, страдающих под тяжким игом, принцесса, приступая к
своему делу, руководится не одним
своим правом, но и стремлениями чувствительного
сердца. Она желала бы знать:
примете ли вы, граф, участие
в ее предприятии.
Правда, что вместе с этим открытием (предчувствия мои я могу считать и не предчувствиями, а проницательностию, и потому выводы этой проницательности
принимать за открытия) — и этим именно открытием я наносил
своему сердцу небольшую рану, потому что после вчерашнего вечернего созерцания Харитины Альтанской я уже снова начинал чувствовать, что во мне зашевелилось нечто подобное тем возвышенным, конечно любовным, тревогам, какие я испытал
в Твери.
Но подумал ли ты, Артемий Петрович, что
сердце, которое ты смесил
в своих руках, по горячей прихоти
своей,
приняло уже форму, которую ты хотел ему дать, и отвердело
в ней так, что ты можешь переменить ее не иначе, как разбив?
— Прости ж мне за необдуманный упрек. Понимаю, я мог бы сделать то же для блага милого, дорогого
сердцу существа. Но… теперь другой вопрос. Не сочти его дерзостью молодого человека, которого все права на твое снисхождение
в одном имени воспитанника твоего брата,
прими этот вопрос только за знак любви к прекрасному. Скажи мне, каким великим памятником зодчества
в Московии хочешь передать
свое имя будущим векам?
Федор Дмитриевич искренно и сердечно привязался к маленькой Коре. Он полюбил ее чисто отцовской любовью, заботился о ней с нежностью, уступавшей лишь нежности матери.
Сердце его было полно отчаяния, что эти его заботы были бесполезны, но он все же хотел
принять последний вздох этого ангела. Но именно тогда, когда эта минута была близка, он должен был покинуть
свой пост у постели умирающей, чтобы исполнить совершенно естественное и законное желание ребенка — видеть
в последний раз
в жизни
своего отца.
Настасья Федоровна очень обрадовалась, так как помощник управляющего имел помещение
в графском доме, куда она имела свободный вход по званию домоправительницы, а следовательно, свидания с ним более частые, нежели теперь, являлись вполне обеспеченными и сопряженными с меньшим риском, да и она может зорче следить за
своим любовником — она
приметила его к ней холодность, и последняя не только все более и более разжигала ее страсть, но и заронила
в ее
сердце муки ревности.
Я прожила две недели. Он приходил несколько раз, но его не
принимали. Я хотела быть совершенно одна. Все я перебрала
в себе. Не оставила ни одного уголка ни
в голове, ни
в сердце, ни
в привязанностях, ни
в воспоминаниях. Запершись, просидела я над
своими тетрадями. Вот тут я записала целиком. Можно еще обманывать себя, когда память вам изменяет, когда вы объясните ваше прошедшее так, как вам
в эту минуту хочется.
Скрепя
сердце приходилось ждать.
В этом ожидании
принимали участие все люди строгановские, преданные беззаветно
своим хозяевам, печаловавшиеся их печалям и радовавшиеся их радостям.
Но,
приметив синий мундир, стал
в тупик и, проворчав Густаву
свое обычное: «Teppe омикуст» [Доброе утро.], спешил обогнать постояльца, который не только не кивнул ему, но, казалось, так ужасно на него посмотрел, как бы хотел его съесть. Густаву было не до привета людей, чуждых ему: одна
в мире занимала его мысли и
сердце. Он прошел уже более половины пути до Гельмета, как вдруг кто-то назвал его по имени.
Я
принял ее
в свои объятья, прижимал к
сердцу, целовал без счета.
— Челобитье наше перед государем! — заговорил другой. —
Прими нас
в милость
свою, мужей вольных, а там пусть будет то, что Бог положит ему на
сердце; воля его, терпенье наше, а претерпевший до конца спасен будет.
Гориславская. Он отступился, но я должна ли была, могла ли это сделать?.. Когда вы
приняли меня к себе
в дом, мне было уже двенадцать лет, кровные связи уж глубоко пустили корни
в моем
сердце; я знала
своего отца, испытала его ласки, его любовь, я сама привыкла любить его.
При таком нравственном облике естественно, что граф Алексей Петрович не по влечению
своего «доброго
сердца»
принял к себе
в карету и вез домой бесчувственную, совершенно незнакомую ему девушку.
Для православного Востока Христос — субъект, он внутри человеческой души, душа
принимает Христа внутрь себя,
в глубь
своего сердца.