Неточные совпадения
В одном месте пожар уже в полном разгаре; все строение обнял
огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт
принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия.
Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще
огнем. «Эхе! — сказал комендант, узнав, по страшным его
приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году.
Ему показалось, что он
принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал, выпил еще стакан холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади, ограниченной стенами домов, освещенной неяркими пятнами желтых
огней, скользили, точно в жидком жире, мелкие темные люди.
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не
принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как
огня увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от волканической работы внутреннего, душевного
огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те
приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как
огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.
Индийцы
приняли морские сухари за камни, шпагу — за хвост, трубку с табаком — за
огонь, а носы — за носы тоже, только длинные: не оттого, что у испанцев носы были особенно длинны, а оттого, что последние у самих индийцев чересчур коротки и плоски.
Я ошибся,
приняв людей, сидевших вокруг тех
огней, за гуртовщиков.
День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья
приняли однотонную серую окраску. В нашей деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки, горел
огонь. Это был наш бивак.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в доме
принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела в
огонь.
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье на дворе и
принимал большое участие в суете кучеров, в спорах людей о том, где кто сядет, где кто положит свои пожитки; в людской
огонь горел до самого утра, и все укладывались, таскали с места на место мешки и мешочки и одевались по-дорожному (ехать всего было около восьмидесяти верст!).
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка подавала их по очереди. Девочка была счастлива, что могла
принять, наконец, деятельное участие в этой церемонии, и с удовольствием следила, как стаканы быстро выпивались, лица веселели, и везде поднимался смутный говор, точно закипала приставленная к
огню вода.
— Ну, теперь можно тебя и признать, барышня, — пошутил Основа, когда подошли к
огню. — Я еще даве, на плоту, тебя
приметил… Неужто пешком прошла экое место?
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный
огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он
принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его
принять крови и плоти господней!
Таково было тогдашнее настроение умов нашей интеллигенции, и вследствие этого «политических» не только не лишали
огня и воды, но даже не в пример охотнее
принимали в домах, нежели шулеров, чему, впрочем, много способствовало и то, что «политические», по большей части, были люди молодые, образованные и обладавшие приличными манерами.
Думала она об этом много, и росла в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все видимое ею, все, что слышала она, росла,
принимая светлое лицо молитвы, ровным
огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех людей.
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в народе, — начальству она вроде ножа и
огня, не может оно
принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам — друг добрый, а начальству — заклятый враг! Вот отчего она прячется!..
Пусть он даже вовсе не думал тогда о заблудившихся путниках, как, может быть, не думает теперь сторож маяка о признательности женщины, сидящей на борту парохода и глядящей на вспышки далекого белого
огня, — но как радостно сблизить в мыслях две души, из которых одна оставила за собою бережный, нежный и бескорыстный след, а другая
принимает этот дар с бесконечной любовью и преклонением.
Ее
приняли особенно почтительно, изгибаясь перед нею, как перед
огнем, захлебываясь любезными словами.
Он стал разматывать красное полотенце с руки, а Матвей, замирая от страха и любопытства,
принял ковш из рук Власьевны и бросил его, налив себе воды в сапоги: он увидал, что из отверстия конуры выкинулся гибкий красный язык
огня, словно стремясь лизнуть отцовы ноги.
Немало способствовало такому благополучному исходу еще и то, что старый помпадур был один из тех, которые зажигают неугасимые
огни в благодарных сердцах обывателей тем, что
принимают по табельным дням, не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
От зарева заводских
огней лицо Боброва
приняло в темноте зловещий медный оттенок, в глазах блестели яркие красные блики, спутавшиеся волосы упали беспорядочно на лоб. И голос его звучал пронзительно и злобно.
Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую
принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он наконец уселся покойно и, глядя на
огонь, задумался.
И страшное значение всех этих
примет было уже известно детям; старшая девочка, Саша, худенькая брюнетка, сидела за столом неподвижно, и лицо у нее было испуганное, скорбное, а младшая, Лида, семи лет, полная блондинка, стояла возле сестры и смотрела на
огонь исподлобья.
Она не понимала его и смеялась. Иногда разговор её
принимал иной характер. Заглядывая в лицо ему сверкающими жутким
огнём зеленоватыми глазами, она спрашивала...
— Решена? — спрашивает Прокоп, и в глазах его появляется какой-то блудящий
огонь, которого я прежде не
примечал.
Эти
огни, эти песни — всё дышало тогда какой-то насильственной веселостью,
принимало вид языческого празднества, и даже в песнях часто повторяемые имена диди и ладо могли бы ввести в это заблуждение неопытного чужестранца.
Монах осторожно вздохнул. В его словах Пётру послышалось что-то горькое. Ряса грязно и масляно лоснилась в сумраке, скупо освещённом огоньком лампады в углу и
огнём дешёвенькой, жёлтого стекла, лампы на столе.
Приметив, с какой расчётливой жадностью брат высосал рюмку мадеры, Пётр насмешливо подумал...
Как не броситься в
огонь и в воду ради присных твоих? как не
принять смерть, мучительство, позор ради другов твоих?
Плохой уход в подвижном гарибальдийском госпитале докончил остальное; легко излечимая вначале, рана Бенни скоро
приняла характер раны неизлечимой; у Бенни сделался антонов
огонь и быстро прекратил его молодую, восторженную и бесчестно оклеветанную жизнь.
Видите ли, я сперва думал, что это идет по натуре, то есть настояще, да так и
принимал, и потужил немного, как Дидона в
огонь бросилась. Ну, думаю, пропала душа, чорту баран! АН не тут-то было! Как кончился пятый театр, тут и закричали: Дидону, Дидону! чтоб, дескать, вышла напоказ — цела ли, не обгорела ли? Она и выйди, как ни в чем не бывало, и уборка не измята.
Днем больше в тайге отдыхали, по ночам шли напролет. К Тархановой заимке подошли на рассвете. Стоит в лесу заимка новая, кругом огорожена, вороты заперты накрепко. По
приметам выходит та самая, про какую Буран рассказывал. Вот подошли мы, вежливенько постучались, смотрим: вздувают в заимке
огонь. «Кто, мол, тут, что за люди?»
Однако при более тщательном рассмотрении дело стало возбуждать некоторые сомнения. Сомнения эти относились именно к Василию. Правда, в подобных случаях артель действует всегда таким образом, чтобы неприкосновенность к делу первых «ответчиков» кидалась по возможности в глаза, и в этом случае Василий мог легко доказать, что он не
принимал в ночной трагедии прямого участия. Тем не менее, обсуждая положение помощника старосты, опытные арестанты, прошедшие и
огонь, и медные трубы, покачивали головами.
А твой
огонь увидал — вот, думаю, куда заезжать, если
примет.
Но это искуснейший человек, — продолжал Ярослав Ильич, умоляя, — намедни, — но позвольте вам это рассказать, дорогой Василий Михайлович, — намедни приходит один бедный слесарь: «Я вот, говорит, наколол себе руку моим орудием; излечите меня…» Семен Пафнутьич, видя, что несчастному угрожает антонов
огонь,
принял меру отрезать зараженный член.
Ужель никто из них не добежал
До рубежа отчизны драгоценной?
Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,
И русский бог отмстил за храм священный…
Сердитый Кремль в
огне их
принималИ проводил, пылая, светоч грозный…
Он озарил им путь в степи морозной —
И степь их поглотила, и о том,
Кто нам грозил и пленом и стыдом,
Кто над землей промчался, как комета,
Стал говорить с насмешкой голос света.
Когда же
огонь вспыхивал особенно ярко, эти лица
принимали медный оттенок, а в глазах ярко загорались красные точки.
Мне их назвать? — Отец святой,
Вот что умрет во мне, со мной.
О нет, их тайну — не мою
Я неизменно сохраню,
Пока земля в урочный час,
Как двух друзей, не
примет нас.
Пытай железом и
огнем,
Я не признаюся ни в чем;
И если хоть минутный крик
Изменит мне… тогда, старик,
Я вырву слабый мой язык!..
Впившись глазами в отверстие плахи, стоит возле них по-праздничному разодетая, венком из цветов увенчанная, перворожденная своей матерью, девочка-подросток с сухой лучиной в высоко поднятой руке [Непременное условие при добываньи «живого
огня», чтоб его
приняла перворожденная, непорочная девица.
Но, веря своей
примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов в навозе, глядя, не осталось ли там
огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее.
Володя уже не испытывал волнения первых дней своего нового положения в качестве вахтенного начальника. Уж он несколько привык, уж он раз встретил шквал и управился, как следует: вовремя увидал на горизонте маленькое серое пятнышко и вовремя убрал паруса, вызвав одобрение капитана. Ночью ему пришлось расходиться
огнями со встречным судном, проходившим очень близко, и тут он не сплошал. Теперь уж он не беспокоил из-за всяких пустяков капитана, различая важное от неважного и умея
принимать быстрые решения.
Доведется пострадать за тайну, должна безропотно
принять и гонения, и всякие муки —
огонь, кнут, плаху, топор, но тайны сокровенной никому не поведать…
Сварливую, требовательную и необычайно строгую Павлу Артемьевну приютки большие и маленькие боялись пуще
огня. Она не умела прощать. Малейшая детская провинность воспитанницы в глазах Павлы Артемьевны
принимала размеры чуть ли не настоящего преступления. И виновную постигала строгая кара.
Алеша полагает, что Иван к этому близок. Но мы уже видели, Алеша глубоко ошибается. Умирающую под холодным пеплом последнюю искорку жизни он
принимает за
огонь, способный ярко осветить и жарко согреть душу.
Бледный, взволнованный капитан Петрович по хлопал по плечу брата, чтобы не дать ему заметить свое волнение и полушутливо проговорил по адресу Иоле: — Приучайся, приучайся, привыкай к боевым неожиданностям и невзгодам, мой сокол. Ну, вот и
принял первое боевое крещение, не
огнем, a песком…
Когда пишется философская или научная книга или художественное произведение, создается статуя и
принимает окончательную форму симфония, когда строится машина или организуется хозяйственное или правовое учреждение, даже когда организуется жизнь церкви на земле с ее канонами, творческий акт охлаждается,
огонь потухает, творец притягивается к земле, вниз.
Я пришел как раз в назначенное время, когда зажгли свечи, и на этот раз мой пироп действительно был готов. «Трубочист» в нем исчез, и камень поглощал и извергал из себя пуки густого, темного
огня. Венцель на какую-то незаметную линию снял края верхней площадки пиропа, и середина его поднялась капюшоном. Гранат
принял в себя свет и заиграл: в нем в самом деле горела в
огне очарованная капля несгораемой крови.
Браницкий
принял на себя наблюдение и оборону от конфедератских шаек с той стороны Вислы, а Александр Васильевич — осаду замка. Мы уже знаем выгодное положение последнего и невозможность взять его без сильного обстреливания и пробития бреши. У Суворова между тем не было ни одного осадного орудия. Но по его приказанию втащили с чрезвычайными усилиями несколько полевых пушек в верхние этажи наиболее высоких домов и оттуда открыли по замку
огонь, а королевско-польский военный инженер повел две минные галереи.
Сергей Петрович. Все нам помогает. Мухоморовых нынешний день не
принимали; со мною старушка была необыкновенно приветлива: в словах ее везде проглядывала родственная, сердечная теплота. Натали была грустна, но успела наградить меня таким взглядом, для которого можно броситься в
огонь; прощаясь подала мне руку… О! что сказала мне эта рука!.. Батюшка, я вполне счастлив.
Дойдя до своей избы, он вошел в нее, плотно закрыл дверь, высек
огня, засветил светец и, сбросив с себя зипун, тряхнул головой, отчего волосы его откинулись назад и
приняли менее беспорядочный вид, пятерней расправил всклокоченную бороду и совершенно преобразился.
Такая благодатная перемена в состоянии больного продолжалась с неделю, сердце оживилось надеждою, все кругом его
приняло более веселый вид. Сурмин находил, что Тони еще похорошела, глаза ее блестели необыкновенным
огнем, когда она с ним говорила.