Неточные совпадения
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я
за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была
любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он
принял одно чувство
за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Пока между нами
любовь появилась в виде легкого, улыбающегося видения, пока она звучала в Casta diva, носилась в запахе сиреневой ветки, в невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей,
принимая ее
за игру воображения и шепот самолюбия.
— Расчет, Андрей,
принимай! Вот тебе пятнадцать рублей
за тройку, а вот пятьдесят на водку…
за готовность,
за любовь твою… Помни барина Карамазова!
В робости сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо,
приняв любовь праведных с невозможностью воздать
за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной
любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие, с нею сходное…
Если хочешь,
прими хоть
за объяснение в
любви.
Безумец, я,
любовью опьяненный,
Сухой пенек
за милый образ
принял;
Холодный блеск зеленых светляков
За светлые Снегурочкины глазки.
Впоследствии я видел, когда меня арестовали, и потом, когда отправляли в ссылку, что сердце старика было больше открыто
любви и даже нежности, нежели я думал. Я никогда не поблагодарил его
за это, не зная, как бы он
принял мою благодарность.
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они
принимали за воспоминание, а мы —
за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование
любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не
за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая
любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню
за то, что она учила рабов с благодарностью
принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой был. Но то-то вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Наружность у Антония (так звали ябедника) была необыкновенно сладостная. Круглая фигура, большой живот, маленькая лысая голова, сизый нос и добродушные глаза, светившиеся
любовью к ближним. Когда он сидел в кресле, сложив пухлые руки на животе, вращая большими пальцами, и с тихой улыбкой глядел на собеседника, — его можно было бы
принять за олицетворение спокойной совести. В действительности это был опасный хищник.
— Так ведь и я тебя тоже люблю, —
за то и боль
принял,
за любовь! Али я стал бы
за другого
за кого? Наплевать мне…
Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши
принимали чуть не
за истинную
любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова «
любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное.
— Ненавидеть будешь очень ее
за эту же теперешнюю
любовь,
за всю эту муку, которую теперь
принимаешь.
…Ничего нет мудреного, что Мария Николаевна повезет Аннушку к Дороховой, которая, сделавшись директрисой института в Нижнем, с необыкновенной
любовью просит, чтобы я ей прислал ее для воспитания, —
принимает ее как дочь к себе и говорит, что это для нее благо, что этим я возвращу ей то, что она потеряла, лишившись единственной своей дочери. [Сохранилась группа писем Дороховой
за 1855 г. к Пущину; все — о его дочери Аннушке, о воспитании ее.]
С назначением Энгельгардта в директоры школьный наш быт
принял иной характер: он с
любовью принялся
за дело.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты вот распяться бы хотел
за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей
любви, ни твоих жертв не
принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
Княгиня и
Любовь Сергеевна сидели молча, вслушиваясь в каждое слово, видимо, желая иногда
принять участие в споре, но удерживаясь и предоставляя говорить
за себя, одна — Вареньке, другая — Дмитрию.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще
за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по
любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не
принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
Пусть он даже вовсе не думал тогда о заблудившихся путниках, как, может быть, не думает теперь сторож маяка о признательности женщины, сидящей на борту парохода и глядящей на вспышки далекого белого огня, — но как радостно сблизить в мыслях две души, из которых одна оставила
за собою бережный, нежный и бескорыстный след, а другая
принимает этот дар с бесконечной
любовью и преклонением.
Испытав всю безграничность, всё увлечение, всё могущество материнской
любви, с которою, конечно, никакое другое чувство равняться не может, Софья Николавна сама смотрела на свое настоящее положение с уважением; она
приняла за святой долг сохранением душевного спокойствия сохранить здоровье носимого ею младенца и упрочить тем его существование, — существование, в котором заключались все ее надежды, вся будущность, вся жизнь.
Само собою разумеется, ненависть к Бельтову была настолько учтива, что давала себе волю
за глаза, в глаза же она окружала свою жертву таким тупым и грубым вниманием, что ее можно было
принять за простую
любовь.
Жила ли в них еще
любовь? Надо полагать, что жила. Степан на каждой остановке все, бывало, взглянет на Настю и вздохнет. Говорить им между собою было невозможно, но два раза Настя улучила случай и сказала: «Не грусти, Степа; я все рада
за тебя
принять». А Степан раз сказал ей: «Вот теперь было бы идти-то нам, Настя! Тепло, везде ночлег, — нигде бы не попались».
Вся жизнь есть злая шутка,
И, если все явленья перебрать
И призраки пустые все откинуть,
Останется лишь чувственность одна,
Любви ничтожный, искаженный снимок,
Который иногда, зажмуря очи,
Еще
принять мы можем
за любовь.
Однако как радость и счастие делают человека прекрасным! как кипит сердце
любовью! Кажется, хочешь излить все свое сердце в другое сердце, хочешь, чтоб все было весело, все смеялось. И как заразительна эта радость! Вчера в ее словах было столько неги, столько доброты ко мне в сердце… Как она ухаживала
за мной, как ласкалась ко мне, как ободряла и нежила мое сердце! О, сколько кокетства от счастия! А я… Я
принимал все
за чистую монету; я думал, что она…
Любовь, конечно, есть главное дело их жизни: правда, что и мужчинам невесело жить без нее; но они имеют рассеяния, могут забываться, обманываться и средства
принимать за цель; а красавицы беспрестанно стремятся к одной мете, и рифма: «жить — любить» есть для них математическая истина.
С своей стороны, Кистер
принимал ее неловкость, ее тревогу
за очевидные признаки
любви, и чем более он
за нее боялся, тем менее решался говорить о Лучкове; а Маша упорно молчала о нем.
Смирнов (презрительный смех). Траур!.. Не понимаю,
за кого вы меня
принимаете? Точно я не знаю, для чего вы носите это черное домино и погребли себя в четырех стенах! Еще бы! Это так таинственно, поэтично! Проедет мимо усадьбы какой-нибудь юнкер или куцый поэт, взглянет на окна и подумает: «Здесь живет таинственная Тамара, которая из
любви к мужу погребла себя в четырех стенах». Знаем мы эти фокусы!
Другие
приняли участие в ссоре, — почему? — не потому, чтобы имели собственные, эгоистические причины драться между собою, — нет! — но по бескорыстному влечению помогать поссорившимся, — это идея самоотверженной
любви к ближним, в славянском духе — и если муж Агнесы Ростиславовны пал в этой борьбе, он пал страдальцем
за высокую идею славянского братства.
Явился он ровно
за неделю до исчезновения Семена Ивановича, вместе с Ремневым-товарищем, приживал малое время в углах, рассказал, что страдает
за правду, что прежде служил по уездам, что наехал на них ревизор, что пошатнули как-то
за правду его и компанию, что явился он в Петербург и пал в ножки к Порфирию Григорьевичу, что поместили его, по ходатайству, в одну канцелярию, но что, по жесточайшему гонению судьбы, упразднили его и отсюда, затем что уничтожилась сама канцелярия, получив изменение; а в преобразовавшийся новый штат чиновников его не
приняли, сколько по прямой неспособности к служебному делу, столько и по причине способности к одному другому, совершенно постороннему делу, — вместе же со всем этим
за любовь к правде и, наконец, по козням врагов.
— Ради Христа, не увлекайтесь мной!.. Я думала, что вы больше жили, — так не надо!.. Не ходите ко мне, я вас не стану
принимать… Оставьте меня… Дайте мне хоть вам оказать услугу… Право, лучше так… Сами себя будете больше уважать, легче обманывать себя будет. Ведь я не на
любовь надеялась, когда вас в наставники брала. Ан, нет, ни капельки!.. И теперь во мне никакой струнки не дрожит… Я — по-приятельски только… Простите
за глупый опыт… — Она крепко сжала ему руку и быстро встала.
— Прости ж мне
за необдуманный упрек. Понимаю, я мог бы сделать то же для блага милого, дорогого сердцу существа. Но… теперь другой вопрос. Не сочти его дерзостью молодого человека, которого все права на твое снисхождение в одном имени воспитанника твоего брата,
прими этот вопрос только
за знак
любви к прекрасному. Скажи мне, каким великим памятником зодчества в Московии хочешь передать свое имя будущим векам?
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу вашего рыданья
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье.
Но, вечным сном пока я сплю,
Моя
любовь не умирает,
И ею всех я вас молю,
Пусть каждый
за меня взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье, —
Прими усопшего раба
В твои блаженные селенья.
Присутствие Елен было ему невыносимо. Он сам теперь не понимал, как он мог
принять чувство привычки к Елен (он знал ее с раннего детства)
за любовь?
Она может
принять его молчание, вызванное необычайным волнением,
за согласие отвечать на
любовь к той… к другой.
— Прости, соколик мой ясный, прости, желанный мой, из одной
любви к тебе, моему касатику, все это я, подлая, сделала, захотелось привязать тебя еще пуще к себе и видела я, что хочешь ты иметь от меня ребеночка, а меня Господь наказал
за что-то бесплодием, прости, ненаглядный мой,
за тебя готова я жизнь отдать, так люблю тебя, из спины ремни вырезать, пулю вражескую
за тебя
принять, испытать муку мученическую… — начала, обливаясь слезами, причитать Настасья Федоровна, стараясь поймать в свои объятия ноги отступавшего от нее графа.
Христианское учение в его истинном значении, признающее высшим законом жизни человеческой закон
любви, не допускающий ни в каком случае насилие человека над человеком, учение это так близко сердцу человеческому, дает такую несомненную свободу и такое ни от чего не зависимое благо и отдельному человеку, и обществам людей, и всему человечеству, что, казалось бы, стоило только узнать его, чтобы все люди
приняли его
за руководство своей деятельности.