Неточные совпадения
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о
примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую
сторону, мать — в худшую.
Эти люди странно понимают взаимное
примирение и воссоединение враждующих партий и направлений, так понимают, как понимают католики соединение церквей, т. е. исключительно присоединение к одной
стороне, на которой вся полнота истины.
С обеих
сторон примирение было откровенно и без задних мыслей, что, разумеется, не помешало нам через неделю разойтись еще далее.
Примирения вообще только тогда возможны, когда они не нужны, то есть когда личное озлобление прошло или мнения сблизились и люди сами видят, что не из чего ссориться. Иначе всякое
примирение будет взаимное ослабление, обе
стороны полиняют, то есть сдадут свою резкую окраску. Попытка нашего Кучук-Кайнарджи очень скоро оказалась невозможной, и бой закипел с новым ожесточением.
Попытка
примирения упала сама собой; не о чем было дальше речь вести. Вывод представлялся во всей жестокой своей наготе: ни той, ни другой
стороне не предстояло иного выхода, кроме того, который отравлял оба существования. Над обоими тяготела загадка, которая для Матренки называлась «виною», а для Егорушки являлась одною из тех неистовых случайностей, которыми до краев переполнено было крепостное право.
Генерал, покончив все дела в Кукарском заводе, давал прощальный обед, на котором, по плану Прейна, должно было состояться
примирение враждовавших
сторон в окончательной форме.
Чем больше делается попыток в смысле компромиссов, чем больше возлагается надежд на
примирение, тем выше становится уровень требований противной
стороны.
«А старики?» — пронеслось над душою каждого. Начались толки; предложения следовали одни за другими. Одни говорили, что ежели привлечь на свою
сторону Гремикина, то дело будет выиграно наверное; другие говорили, что надобно ближе сойтись с «маркизами» и ополчиться противу деспотизма «крепкоголовых»; один голос даже предложил подать руку
примирения «плаксам», но против этой мысли вооружились решительно все.
«Уж такой, видно, у него характер, — решила про себя Татьяна Власьевна, — пошел бы да поехал…» Старуха и не подозревала, что
примирением с Колобовыми и Савиными Головинский сразу убил двух зайцев: во-первых, повернул на свою
сторону самое Татьяну Власьевну, а во-вторых, расчистил дорогу Гордею Евстратычу, когда придется хлопотать по винному делу и брать приговоры от волостных обществ.
Им казалось, что личность — дурная привычка, от которой пора отстать; они проповедовали
примирение со всей темной
стороной современной жизни, называя все случайное, ежедневное, отжившее, словом, все, что ни встретится на улице, действительным и, следственно, имеющим право на признание; так поняли они великую мысль, «что все действительное разумно»; они всякий благородный порыв клеймили названием Schönseeligkeit [прекраснодушие (нем.).], не усвоив себе смысла, в котором слово это употреблено их учителем [«Есть более полный мир с действительностию, доставляемый познанием ее, нежели отчаянное сознание, что временное дурно или неудовлетворительно, но что с ним следует примириться, потому что оно лучше не может быть».
— Беда еще не велика! — сказал Вульф, подавая руку пастору в знак
примирения. — Но ваш гнев почитаю истинным для себя несчастьем, тем большим, что я его заслуживаю. Мне представилась только важность бумаги, положенной мною во вьюк, — примолвил он вполголоса, отведя Глика в
сторону. — Если б вы знали, какие последствия может навлечь за собою открытие тайны, в ней похороненной! Честь моя, обеспечение Мариенбурга, слава шведского имени заключаются в ней. После этого судите, мой добрый господин пастор…
Оно произошло не тотчас же, без всяких расспросов со
стороны князя, действовавшего в этом случае с замечательным тактом, но произошло потому, что являлось необходимым последствием состоявшегося
примирения и, наконец, потому, что самой княгине уже давно хотелось высказаться, излить свою наболевшую душу.
Эта фраза, сказанная с такой непоколебимой уверенностью, невольно отдалась в сердце Глеба Алексеевича и наполнила это сердце надеждою на действительную возможность
примирения с Глафирой Петровной после свадьбы. Эта приятная мысль, соответствовавшая его затаенному желанию, заставила его позабыть напугавший его было допрос со
стороны Дарьи Николаевны о богатстве Глафиры Петровны Салтыковой.
Николай Леопольдович действительно выдал ей такую бумагу, обеспокоенный известиями, полученными им
стороной из суда о положении его дел. Эта было вскоре после
примирения с князем. Он просил ее повлиять на последнего в смысле дачи им благоприятных для него показаний, как по своему делу, так и по делу Луганского, и обещал ей за это, по благополучном окончании обоих дел, выдать згу сумму. Об этой бумаге знал и князь.
Иван Андреевич Прозоровский начал со своей
стороны хлопоты о
примирении своей дочери с мужем. Слухи об этом дошли до Александра Васильевича и сильно его встревожили. Он вступил в переписку с одним из своих поверенных, которому даже поручил переговорить лично с московским митрополитом, который, по тем же слухам, стоял за
примирение супругов и по просьбе князя Прозоровского взялся быть посредником в этом деле.
Малейший шаг со
стороны графа Владимира Петровича повел бы к
примирению тем более что прошла уже неделя со дня происшествия, послужившего причиной размолвки, и жгучесть оскорбления, полученного Конкордией Васильевной, притупилась.
Князь Владимир и Агнесса Михайловна, на самом деле и после
примирения с Николаем Леопольдовичем, несмотря на то, что получали как от него, так и от Стефании Павловны хотя и небольшие, но довольно частые подачки, несколько раз снова перебегали на
сторону барона Розена и по его наущению являлись к следователю и давали показания против Гиршфельда.
По возвращении домой он был много сговорчивее вчерашнего, и Зыковой не стоило особенного труда уговорить его поехать мириться с Николаем Леопольдовичем.
Примирение состоялось в тот же вечер. Князь не сказал ему ни слова о возможном аресте, так как иначе он должен был рассказать о своем визите к барону, тем более, что Гиршфельд именно и просил его не перебегать уже более на
сторону опекуна.
— Никаких извинений, ничего решительно, — говорил Долохов Денисову, который с своей
стороны тоже сделал попытку
примирения, и тоже подошел к назначенному месту.