Неточные совпадения
Корова с колокольчиком,
Что с вечера отбилася
От стада, чуть послышала
Людские голоса —
Пришла к костру, уставила
Глаза на мужиков,
Шальных речей послушала
И
начала, сердечная,
Мычать, мычать, мычать!
Человек
приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и
начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив,
начали с того, что столики им пишут и духи
к ним
приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие
приходили наконец
к сознанию того, что то, что они долго бились доказать друг другу, давным давно, с
начала спора, было известно им, но что они любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть оспоренными.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью,
пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и
начал выкрикивать неприличные слова.
― Я собственно
начал писать сельскохозяйственную книгу, но невольно, занявшись главным орудием сельского хозяйства, рабочим, ― сказал Левин краснея, ―
пришел к результатам совершенно неожиданным.
— Мама! Она часто ходит ко мне, и когда
придет… —
начал было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло
к матери.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она
пришла в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза,
начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы
начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась
к стене: ей не хотелось умирать!..
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю
к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж
начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Только я вышла посмотреть, что питье не несут, —
прихожу, а уж она, моя сердечная, все вокруг себя раскидала и все манит
к себе вашего папеньку; тот нагнется
к ней, а уж сил, видно, недостает сказать, что хотелось: только откроет губки и опять
начнет охать: «Боже мой!
— Ну, слушай: я
к тебе
пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог…
начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Ваша мамаша, еще в бытность мою при них,
начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не
приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь,
к удивлению моему…
Она бросалась
к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь,
начинала им растолковывать, для чего это нужно,
приходила в отчаяние от их непонятливости, била их…
Я хотел было продолжать, как
начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне
пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее
к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Начинало смеркаться, когда
пришел я
к комендантскому дому. Виселица со своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
Тут
пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик,
начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес
к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
— «Война тянется, мы все пятимся и
к чему
придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую
начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
— Ден десяток тому назад юродивый парень этот
пришел ко мне и
начал увещевать, чтоб я отказался от бесед с рабочими и вас, товарищ Петр,
к тому же склонил.
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра, он не подумал с утра
начать готовиться ехать
к Ольге.
Сердце дрогнет у него. Он печальный
приходит к матери. Та знает отчего и
начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним на целую неделю.
— Вы изволили, —
начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, — приказать мне
прийти к себе.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар.
Начали собираться
к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва
приходя в себя.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец
пришли к нему и объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет
начать уплату немедленно из дохода; что года в три претензия будет покрыта, между тем как с наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова не имеется и не предвидится.
Райский
пришел к себе и
начал с того, что списал письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» — подумал он.
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул
к ней, а в именины ее все,
начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не
пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
После всех
пришел Марк — и внес новый взгляд во все то, что она читала, слышала, что знала, взгляд полного и дерзкого отрицания всего, от
начала до конца, небесных и земных авторитетов, старой жизни, старой науки, старых добродетелей и пороков. Он, с преждевременным триумфом, явился
к ней предвидя победу, и ошибся.
— Я чтоб видеть вас
пришла, — произнесла она, присматриваясь
к нему с робкою осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустился опять на стул и кротким, но проникнутым, почти дрожавшим голосом
начал...
Я как-то не осмеливался
начать утешать ее, хотя часто
приходил именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то не подходилось
к ней, да и слов таких не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом.
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке в письме его
к ней, где он уведомлял ее, что «документ не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно
начал про себя опять думать, только что успел опомниться и
прийти в рассудок после горячки.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски
начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и
пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама
к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного
начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам — это верно; только
пришло мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить
к Топорову.
— Я одновà видела, как в волостном мужика драли. Меня
к старшине батюшка свекор послал,
пришла я, а он, глядь… —
начала сторожиха длинную историю.
Хиония Алексеевна относительно своего жильца
начала приходить к тому убеждению, что он, бедняжка, глуповат и позволяет водить себя за нос первой попавшейся на глаза девчонке.
Вырождается и
приходит к концу какое-то темное
начало в русской стихии, которая вечно грозила погромом ценностей, угашением духа.
Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда
к нему
пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и
начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его.
— Я для чего
пришла? — исступленно и торопливо
начала она опять, — ноги твои обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москве тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты Бог мой, радость моя, сказать тебе, что безумно люблю тебя, — как бы простонала она в муке и вдруг жадно приникла устами
к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.
Она
начала рассказывать, она все рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и «земной поклон», и причины, и про отца своего, и появление свое у Мити, и ни словом, ни единым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам предложил «
прислать к нему Катерину Ивановну за деньгами».
— Ну вот поди. С самого
начала до самого сегодня знал, а сегодня вдруг встал и
начал ругать. Срамно только сказать, что говорил. Дурак! Ракитка
к нему
пришел, как я вышла. Может, Ракитка-то его и уськает, а? Как ты думаешь? — прибавила она как бы рассеянно.
Впоследствии Грушенька даже привыкла
к нему и,
приходя от Мити (
к которому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошенько выздороветь), чтоб убить тоску, садилась и
начинала разговаривать с «Максимушкой» о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем горе.
Кроме старообрядцев, на Амагу жила еще одна семья удэгейцев, состоящая из старика мужа, его жены и трех взрослых сыновей.
К чести старообрядцев нужно сказать, что,
придя на Амагу, они не стали притеснять туземцев, а, наоборот, помогли им и
начали учить земледелию и скотоводству; удэгейцы научились говорить по-русски, завели лошадей, рогатый скот и построили баню.
Однако, несмотря на порядок и хозяйственный расчет, Еремей Лукич понемногу
пришел в весьма затруднительное положение:
начал сперва закладывать свои деревеньки, а там и
к продаже приступил; последнее прадедовское гнездо, село с недостроенною церковью, продала уже казна,
к счастью, не при жизни Еремея Лукича, — он бы не вынес этого удара, — а две недели после его кончины.
Когда же солнце подымается над горизонтом на 15°, он
приходит в движение,
начинает клубиться и снова ползет
к морю, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.
К утру канцелярия
начала наполняться; явился писарь, который продолжал быть пьяным с вчерашнего дня, — фигура чахоточная, рыжая, в прыщах, с животно-развратным выражением в лице. Он был во фраке кирпичного цвета, прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед за ним
пришел другой, в унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с вопросом...
Мало-помалу дело становилось вероятнее, запасы
начинали отправляться: сахар, чай, разная крупа, вино — тут снова пауза, и, наконец, приказ старосте, чтоб
к такому-то дню
прислал столько-то крестьянских лошадей, — итак, едем, едем!
Ошибка славян состояла в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не могла иметь. То, что
приходит теперь
к сознанию у нас, то, что
начинает мерцать в мысли, в предчувствии, то, что существовало бессознательно в крестьянской избе и на поле, то теперь только всходит на пажитях истории, утучненных кровью, слезами и потом двадцати поколений.
Когда она
пришла к ней, больная взяла ее руку, приложила
к своему лбу и повторяла: «Молитесь обо мне, молитесь!» Молодая девушка, сама вся в слезах,
начала вполслуха молитву — больная отошла в продолжение этого времени.
Бегать он
начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку,
прислав с дороги
к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
В невыразимом волнении она встает с постели, направляется
к двери соседней комнаты, где спит ее дочь, и прикладывает ухо
к замку. Но за дверью никакого движенья не слышно. Наконец матушка
приходит в себя и
начинает креститься.
Из элементов, с которыми читатель познакомился в течение настоящей хроники,
к началу зимы образовывалось так называемое пошехонское раздолье. Я не стану описывать его здесь во всех подробностях, во-первых, из опасения повторений и, во-вторых, потому что порядочно-таки утомился и желаю как можно скорее
прийти к вожделенному концу. Во всяком случае, предупреждаю читателя, что настоящая глава будет иметь почти исключительно перечневой характер.
— Зачем ты
пришел сюда? — так
начала говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать
к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?