Неточные совпадения
Решившись, с свойственною ему назойливостью, поехать в деревню
к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина
прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой…
«Нахальная морда, — кипели на языке Самгина резкие слова. — Свинья, —
пришел любоваться
женщиной, которую сделал кокоткой. Радикальничает из зависти нищего
к богатым, потому что разорен».
Однажды,
придя к учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце,
женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая
женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим
пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя
к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Как-то в праздник,
придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о
женщине — и, очевидно, не мог уже говорить ни о чем другом.
Но все-таки он еще был недоволен тем, что мог являться по два раза в день, приносить книги, ноты,
приходить обедать запросто. Он привык
к обществу новых современных нравов и
к непринужденному обхождению с
женщинами.
Я
пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую
женщину из порядочных, но так, что кругом близко не было публики, как тотчас же приставали
к ней.
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды,
пришло 180 лодок. Они вплоть стали
к фрегату: гребцы, по обыкновению, голые; немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но
женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
Впереди вставала бесконечная святая работа, которую должна сделать интеллигентная русская
женщина, — именно,
прийти на помощь
к своей родной сестре, позабытой богом, историей и людьми.
Но в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь
женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской
прийти к ней для чего-то.
Вечером за мной
пришел Дерсу и сказал, что
женщина просит меня пожаловать
к ней в гости.
Вдова тоже
приходила к отцу, хотя он не особенно любил эти посещения. Бедная
женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая,
приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
Об этом спрашивает молодая
женщина, «пробужденная им
к сознательной жизни». Он все откроет ей, когда
придет время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется
к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто называет его имя, имя героя и будущего мученика.
Был великий шум и скандал, на двор
к нам
пришла из дома Бетленга целая армия мужчин и
женщин, ее вел молодой красивый офицер и, так как братья в момент преступления смирно гуляли по улице, ничего не зная о моем диком озорстве, — дедушка выпорол одного меня, отменно удовлетворив этим всех жителей Бетленгова дома.
Казацкому сотнику Черному, приводившему курильских айно в русское подданство, вздумалось наказать некоторых розгами: «При одном виде приготовлений
к наказанию айно
пришли в ужас, а когда двум
женщинам стали вязать руки назад, чтобы удобнее расправиться с ними, некоторые из айно убежали на неприступный утес, а один айно с 20
женщинами и детьми ушел на байдаре в море…
Наконец,
пришла к нему
женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, — но странно, — у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту
женщину.
К нему
приходили содержательницы контор для найма прислуги, номерные хозяйки и старые, опытные, поседелые в торговле
женщинами, сводни.
Пришла Палагея, не молодая, но еще белая, румяная и дородная
женщина, помолилась богу, подошла
к ручке, вздохнула несколько раз, по своей привычке всякий раз приговаривая: «Господи, помилуй нас, грешных», — села у печки, подгорюнилась одною рукой и начала говорить, немного нараспев: «В некиим царстве, в некиим государстве…» Это вышла сказка под названием «Аленький цветочек» [Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Палагеи.
— Какая откровенность
к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда
пришла к вам такая несчастная
женщина,
прийти ко мне и сказать: я бы, как
женщина, лучше сумела ее успокоить.
Вижу, вся
женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее взял за руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась и где вся ее красота делась? тела даже на ней как нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка горят и еще будто против прежнего вдвое больше стали, да недро разнесло, потому что тягость ее тогда
к концу
приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам черные космы трепятся.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся
к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «После обеда, я думаю, Настя зайдет», — и она действительно
приходила; а теперь сотни прелестнейших
женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна!
В другой раз не пускала его в театр, а
к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала
к ней с визитом, Юлия долго не могла
прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше,
женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его
к дяде.
У них, говорили они, не было никаких преступных, заранее обдуманных намерений. Была только мысль — во что бы то ни стало успеть
прийти в лагери
к восьми с половиною часам вечера и в срок явиться дежурному офицеру. Но разве виноваты они были в том, что на балконе чудесной новой дачи, построенной в пышном псевдорусском стиле, вдруг показались две очаровательные
женщины, по-летнему, легко и сквозно одетые. Одна из них, знаменитая в Москве кафешантанная певица, крикнула...
Мне известно, по слухам самым интимнейшим (ну предположите, что сама Юлия Михайловна впоследствии, и уже не в торжестве, а почтираскаиваясь, — ибо
женщина никогда вполнене раскается — сообщила мне частичку этой истории), — известно мне, что Андрей Антонович
пришел к своей супруге накануне, уже глубокою ночью, в третьем часу утра, разбудил ее и потребовал выслушать «свой ультиматум».
На дворе говорят об этой
женщине все хуже, насмешливее и злее. Мне очень обидно слышать эти россказни, грязные и, наверное, лживые; за глаза я жалею
женщину, мне боязно за нее. Но когда,
придя к ней, я вижу ее острые глазки, кошачью гибкость маленького тела и это всегда праздничное лицо, — жалость и страх исчезают, как дым.
Они знают, что
прийти к невесте или
женщине, перед которой кокетничаешь, после убийства или истязания беззащитных людей — стыдно.
— Спасибо! — сказала
женщина, как-то особенно звонко. —
К нему
пришёл этот ваш татарин, — славный он у вас, должно быть?
К великому скандалу трех посетителей англичан, Елена хохотала до слез над святым Марком Тинторетта, прыгающим с неба, как лягушка в воду, для спасения истязаемого раба; с своей стороны, Инсаров
пришел в восторг от спины и икр того энергичного мужа в зеленой хламиде, который стоит на первом плане тициановского Вознесения и воздымает руки вослед Мадонны; зато сама Мадонна — прекрасная, сильная
женщина, спокойно и величественно стремящаяся в лоно Бога-отца, — поразила и Инсарова и Елену; понравилась им также строгая и святая картина старика Чима да Конельяно.
Гез поклялся
женщинам, что я
приду за стол, так как дамы во что бы то ни стало хотели видеть «таинственного», по их словам, пассажира и дразнили Геза моим презрением
к его обществу.
Мое предчувствие не обмануло меня. Олеся переломила свою боязнь и
пришла в церковь; хотя она поспела только
к середине службы и стала в церковных сенях, но ее приход был тотчас же замечен всеми находившимися в церкви крестьянами. Всю службу
женщины перешептывались и оглядывались назад.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее сжимая, — отчего же, измученный, с душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения, с душою, полной любви
к женщине, я не имел силы
прийти к ней и взять ее за руку, и смотреть в глаза, и говорить… и говорить… и склонить свою усталую голову на ее грудь… Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их не переходили.
— Вы понимаете, о чем я говорю. По крайней мере вы должны испытывать неловкость, что заставили замужнюю
женщину прийти к вам с объяснениями довольно интимного характера. Это не по-джентельменски…
— Она, конечно, разыскала меня в Заманиловке и устраивает мне скандалы.
Придет к даче, сядет на лавочку и сидит целый день… Знаешь, это хуже всего. Моя Анна Петровна пилит-пилит меня… А при чем же я тут?.. Могу сказать, что
женщины в нравственном отношении слишком специализируются. Да и какая это нравственность…
Легко человеку, который
пришел к сознанию того, что он действительно нужен для других; но
женщина, жена?
К ней часто
приходила Матица, принося с собой булки, чай, сахар, а однажды она даже подарила Маше голубое платье. Маша вела себя с этой
женщиной, как взрослый человек и хозяйка дома; ставила маленький жестяной самовар, и, попивая горячий, вкусный чай, они говорили о разных делах и ругали Перфишку. Матица ругалась с увлечением, Маша вторила ей тонким голосом, но — без злобы, только из вежливости. Во всём, что она говорила про отца, звучало снисхождение
к нему.
Но иногда он,
приходя к ней, заставал её в постели, лежащую с бледным, измятым лицом, с растрёпанными волосами, — тогда в груди его зарождалось чувство брезгливости
к этой
женщине, он смотрел в её мутные, как бы слинявшие глаза сурово, молча, не находя в себе даже желания сказать ей «здравствуй!»
Маше нравилось слушать густой голос этой
женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь
к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица
приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
И когда я долго смотрю на длинный полосатый ковер, который тянется через весь коридор, мне
приходит на мысль, что в жизни этой
женщины я играю странную, вероятно, фальшивую роль и что уже не в моих силах изменить эту роль; я бегу
к себе в номер, падаю на постель и думаю, думаю и не могу ничего придумать, и для меня ясно только, что мне хочется жить и что чем некрасивее, суше и черствее становится ее лицо, тем она ближе ко мне и тем сильнее и больней я чувствую наше родство.
— Убивается
женщина, молоко даже спортилось у неё, третий день не кормит! Ты вот что, торговец, в четверг, на той неделе, рождение её, — кстати я тоже именины свои праздновать буду, — так ты приходи-ка в гости
к нам, да подари ей хоть бусы хорошие. Надо как-нибудь утешить!
Он пошёл на службу успокоенный и с того дня начал оставаться на вечерние занятия, а домой возвращался медленно, чтобы
приходить позднее. Ему было трудно наедине с
женщиной, он боялся говорить с нею, ожидая, что Раиса вспомнит ту ночь, когда она уничтожила хилое, но дорогое Евсею его чувство
к ней.
Горе этой
женщины было в самом деле такое грациозное, поэтическое и милое, что и жаль ее было, и все-таки нельзя было не любоваться самым этим горем. Дорушка переменила место прогулок и стала навещать Жервезу. Когда они
пришли к „молочной красавице“ в первый раз, Жервеза ужинала с сыном и мужниной сестренкой. Она очень обрадовалась Долинскому и Доре; краснела, не знала, как их посадить и чем угостить.
Графу казалось, что теперь он имел право считать княгиню сильно склонною
к самым живым в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший дело не с девочкою, а с
женщиною, которой было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он был уверен, что все это непременно
придет в свое время, когда княгиня поустроится с дочерью.
Княгине, разумеется, и в голову не
приходило того, что князь разрешает ей любовь
к другому чисто из чувства справедливости, так как он сам теперь любит другую
женщину. Она просто думала, что он хочет этим окончательно отделаться от нее.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью
к жене. «Я отнял у этой
женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством
пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно
приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.
— Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам мое слово: я буду ездить
к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами, — проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль
прийти на помощь
к этой разбитой
женщине.
— Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал
к деду, а теперь она… я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают
женщин… она каждый вечер задает у себя оргии… Муж, рассказывают, беспрестанно
присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого поклонника.
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал, что это не
женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял
к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов
приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
Разгоряченный, изрядно усталый, я свернул юбку и платок, намереваясь сунуть их где-нибудь в куст, потому что, как ни блистательно я вел себя, они напоминали мне, что, условно, не по-настоящему, на полчаса, — но я был все же
женщиной. Мы стали пересекать лес вправо,
к морю, спотыкаясь среди камней, заросших папоротником. Поотстав, я приметил два камня, сошедшихся вверху краями, и сунул меж них ненатуральное одеяние, от чего
пришел немедленно в наилучшее расположение духа.
Инспектор не успел
прийти в себя от этого сюрприза, как бедная
женщина с раскрасневшимся лицом и бегающими глазами перескакивала от одного
к другому и, с каким-то воплем, по очереди всем им плевала в глаза.
Иногда, вечерами или рано по утрам, она
приходила к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта
женщина, точно прыгнув в ворота, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обреченно, тоскливо смотрят вперед, но — кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо.