Неточные совпадения
Когда нам объявили, что скоро будут именины
бабушки и что нам должно приготовить
к этому дню подарки, мне
пришло в голову написать ей стихи на этот случай, и я тотчас же прибрал два стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные.
Все это прекрасно! — продолжала
бабушка таким тоном, который ясно доказывал, что она вовсе не находила, чтобы это было прекрасно, — мальчиков давно пора было
прислать сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться и привыкать
к свету; а то какое же им могли дать воспитание в деревне?..
Через неделю
бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она
пришла в себя, были мы, и любовь ее
к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.
— В таком разе идем, — и
бабушка послала девушку сказать отцу Василию, что она
придет к нему попозже, а пока мы отправились с нею на ярмарку.
— Да кто пишет? Ко мне никто, — сказала
бабушка, — а
к Марфеньке недавно из лавки купец письмо
прислал…
Райский
пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил
бабушку и ушел
к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
— В конце лета суда с арбузами
придут, — продолжала она, — сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а
к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был,
бабушка архиерею отослала.
— Не
приходил опять обедать
к вам «без церемонии»? — спросила опять
бабушка Ватутина.
На третий день Вера совсем не
пришла к чаю, а потребовала его
к себе. Когда же
бабушка прислала за ней «послушать книжку», Веры не было дома: она ушла гулять.
И
бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! —
приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы
к глазам от этой мысли.
Пришел к обеду и Тушин, еще накануне приехавший в город. Он подарил Марфеньке хорошенького пони, для прогулок верхом: «Если
бабушка позволит», — скромно прибавил он.
Он хотел сказать что-то в ответ, но за ним
прислала бабушка и немедленно потребовала его
к себе.
Она не любила, чтобы
к ней
приходили в старый дом. Даже
бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась ходить туда.
Бабушка пришла к себе с скорбным лицом, как в воду опущенная.
И с этим но, и с этим вздохом
пришел к себе домой, мало-помалу оправданный в собственных глазах, и,
к большому удовольствию
бабушки, весело и с аппетитом пообедал с нею и с Марфенькой.
— Я не за тем
пришла к тебе,
бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь
к ней на пирог
приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та
приходила к обеду и
к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та, заметив
бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с
бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни
приходила в беспокойство, уходила
к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
—
К обеду только позвольте,
бабушка, не выходить, — сказала она, едва крепясь, — а после обеда я, может быть,
приду…
— Нет, нет,
бабушка, ничего, ничего… я
пришла… Мне нужно сказать вам… — говорила она, прижимаясь
к бабушке в страхе.
— Ты теперь
приходи к нему с докладом, — говорила
бабушка, — он сам будет управлять имением.
Сначала
бабушка писывала
к нему часто,
присылала счеты: он на письма отвечал коротко, с любовью и лаской
к горячо любимой старушке, долго заменявшей ему мать, а счеты рвал и бросал под стол.
Мне было лень спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее
пришла ночь. Дед стоял, прижавшись спиной
к печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а
бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
Пришла бабушка, влезла на печь и, заглядывая
к нам, начала говорить...
Как-то утром
пришел дед со стамеской в руке, подошел
к окну и стал отковыривать замазку зимней рамы. Явилась
бабушка с тазом воды и тряпками, дед тихонько спросил ее...
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, —
бабушка почему-то запоздала
прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака
к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от нее, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой
бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил меня, на чердак ко мне
пришла мать, привлекла меня
к себе, крепко сжала коленями и сказала...
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с
бабушкой и гостями, или
к ней станут
приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Когда папа
пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли
к бабушке, в комнате ее уже сидела Мими около окна и с каким-то таинственно официальным выражением грозно смотрела мимо двери. В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я догадался, что это была дробь и что
бабушке уже все известно.
Один раз, поздно вечером, он, в черном фраке и белом жилете, вошел в гостиную с тем, чтобы взять с собой на бал Володю, который в это время одевался в своей комнате.
Бабушка в спальне дожидалась, чтобы Володя
пришел показаться ей (она имела привычку перед каждым балом призывать его
к себе, благословлять, осматривать и давать наставления). В зале, освещенной только одной лампой, Мими с Катенькой ходила взад и вперед, а Любочка сидела за роялем и твердила второй концерт Фильда, любимую пьесу maman.
Папа особенно весел с тех пор, как Володя поступил в университет, и чаще обыкновенного
приходит обедать
к бабушке.
Князь был со мной очень ласков, поцеловал меня, то есть приложил на секунду
к моей щеке мягкие, сухие и холодные губы, расспрашивал о моих занятиях, планах, шутил со мной, спрашивал, пишу ли я всё стихи, как те, которые написал в именины
бабушки, и сказал, чтобы я
приходил нынче
к нему обедать.
Пришли ко мне твои дедушка и
бабушка и сказали: «Любушка,
к тебе сватается председатель мирового съезда Николай Федорович Александров; человек он добрый, образованный и даже играет на скрипке.
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда
к нам
приходила бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда дед уходил в город, Людмила пробиралась
к нам, и мы пировали беззаботно.
Дед и
бабушка снова переехали в город. Я
пришел к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце было тяжело, — за что меня сочли вором?
Вскоре после его приезда отправили гонца с письмом в Троицкое
к Арине Васильевне; в письме Курмышева уведомляла, что старуха Бактеева сделалась отчаянно больна, желает видеть и благословить внучку, а потому просит
прислать ее с кем-нибудь; было прибавлено, что без сомнения Степан Михайлович не будет гневаться за нарушение его приказания, и конечно бы отпустил внучку проститься с своей родной
бабушкой.
— А ты,
бабушка Татьяна, не больно тово… — вступился Володька Пятов, чтобы придать бодрости пятившемуся Михалке. — Мы ведь
к тебе по делу
пришли…
Граф, благодаря
бабушку за приглашение,
прислал известить ее, что он пожалует
к ней в первое следующее воскресенье вместе с губернатором, который его ей отрекомендует.
Бабушке не нравилась эта помпа.
Я уже помню себя, хотя, впрочем, очень маленькою девочкою, когда
бабушка один раз
прислала к нам звать maman со всеми детьми, чтобы мы приехали
к обедне, которую проездом с епископской кафедры на архиепископскую будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы Марьи Николаевны.
Когда родоначальник известного ныне богатого дома, Николай Патрикеевич Сударичев, получив звание архитектора, приехал повидаться
к отцу,
бабушка, разумеется, пожелала, чтобы «Николашу» ей представили, и, обласкав его, она подарила ему часы, сто рублей «на пару платья» и — о ужас! — велела ему
прийти к столу с нею обедать…
— Есть, — отвечала
бабушка, — и я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным сердцем, но только все они вроссыпь
приходят… Склейки нет, без призвания
к делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите… вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает… Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
— То лучше, да из чужих рук, а это от матери, — и опять продолжала возить подарок за подарком. Наконец
бабушке пришла самая оригинальная мысль, и она сделала тетушке такой странный подарок, какого от нее никак невозможно было и ожидать, а именно: она, явясь в один день
к дочери, объявила, что дарит ей Ольгу Федотовну… Конечно, не навек, не в крепость, а так, в услужение.
Дело это вышло из того, что Марье Николаевне, которая не уставала втирать своих братьев во всеобщее расположение и щеголять их образованностью и талантами,
пришло на мысль просить Ольгу Федотовну, чтобы та в свою очередь как-нибудь обиняком подбила
бабушку еще раз позвать
к себе богослова и поговорить с ним по-французски.
Елене
пришло в голову, что не удар ли случился с Николя, и он лечится электричеством; но машина, собственно, была куплена для больной
бабушки Николя; когда же та умерла, то Николя машину взял
к себе для такого употребления: он угрозами и ласками зазывал в свой кабинет лакеев и горничных и упрашивал их дотронуться до машины.
—
Бабушка больна, она не может
к вам приехать, — лепетал на французском языке ребенок, — и она вам
прислала! — заключил он, показывая большой пакет.
Только после обеда и
приходит он
к нам; сел, долго говорил с
бабушкой, расспрашивал, что она выезжает ли куда-нибудь, есть ли знакомые — да вдруг и говорит: «А сегодня я было ложу взял в оперу; „Севильского цирюльника“ дают; знакомые ехать хотели, да потом отказались, у меня и остался билет на руках».
— Здесь, здесь! — подхватила Настенька. — Он здесь, я это знаю. У нас было условие, тогда еще, в тот вечер, накануне отъезда: когда уже мы сказали все, что я вам пересказала, и условились, мы вышли сюда гулять, именно на эту набережную. Было десять часов; мы сидели на этой скамейке; я уже не плакала, мне было сладко слушать то, что он говорил… Он сказал, что тотчас же по приезде
придет к нам, и если я не откажусь от него, то мы скажем обо всем
бабушке. Теперь он приехал, я это знаю, и его нет, нет!
Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае месяце, жилец
к нам
приходит и говорит
бабушке, что он выхлопотал здесь совсем свое дело и что должно ему опять уехать на год в Москву. Я как услышала, побледнела и упала на стул, как мертвая.
Бабушка ничего не заметила, а он, объявив, что уезжает от нас, откланялся нам и ушел.
Однокашник, сослуживец, а впоследствии и родственник мой Иван Петрович Борисов рассказывал, как, бывало, в Фатьянове приваженные ходить
к бабушке всею детскою толпою за лакомством, они иногда
приходили к ней во флигель в неурочное время, повторяя настойчиво: «
Бабушка, дай варенья!» Никакие резоны с ее стороны не принимались, и толпа с возгласом: «
Бабушка, дай варенья!» все ближе и ближе подступала
к старухе, и когда та, выведенная из терпенья, кричала: «Ах вы мерзкие, пошли домой!» толпа ребятишек хватала ее за руки, за волосы, валила на пол и колотила, продолжая кричать: «
Бабушка, дай варенья!»