Неточные совпадения
На второй неделе великого поста
пришла ему очередь говеть вместе с своей
казармой. Он ходил
в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам не знал того, — произошла однажды ссора; все разом напали на него с остервенением.
За неделю до Рождества
пришли остальные 6 семейств, но поместиться им было негде, строиться поздно, и они отправились искать пристанища
в Найбучи, оттуда
в Кусуннайский пост, где и перезимовали
в солдатских
казармах; весною же вернулись
в Такойскую долину.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну,
приходит он к нам
в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
— Бывал он и у нас
в казарме…
Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои, какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным себя звал. Бабенки улещали его и за себя, и за мужиков, когда к наказанию он выезжал
в Балчуги. Страшно было на него смотреть на пьяного-то…
Дежурный унтер-офицер уже не хотел нас пускать
в казарму, но Зухин как-то уговорил его, и тот же самый солдат, который
приходил с запиской, провел нас
в большую, почти темную, слабо освещенную несколькими ночниками комнату,
в которой с обеих сторон на нарах, с бритыми лбами, сидели и лежали рекруты
в серых шинелях.
Жила Миропа Дмитриевна
в своем маленьком домике очень открыто: молодые офицеры учебного карабинерного полка, расположенного неподалеку
в Красных
казармах, были все ей знакомы, очень часто
приходили к ней на целый вечер, и она их обильно угощала чаем, Жуковым табаком, ради которого Миропа Дмитриевна сохранила все трубки покойного мужа, а иногда и водочкой, сопровождаемой селедкою и сосисками под капустой.
Когда мы
пришли домой, я предложил ему стакан чаю. От чаю он не отказался, выпил и поблагодарил. Мне
пришло в голову раскошелиться и попотчевать его косушкой. Косушка нашлась и
в нашей
казарме. Петров был отменно доволен, выпил, крякнул и, заметив мне, что я совершенно оживил его, поспешно отправился
в кухню, как будто там без него чего-то никак не могли решить. Вместо него ко мне явился другой собеседник, Баклушин (пионер), которого я еще
в бане тоже позвал к себе на чай.
Пришел в сумерки
в казарму, лег на койку, и вот, верите ли, Александр Петрович, как заплачу…
В конце апреля
в укрепление
пришел отряд, который Барятинский предназначал для нового движения через всю считавшуюся непроходимой Чечню. Тут были две роты Кабардинского полка, и роты эти, по установившемуся кавказскому обычаю, были приняты как гости ротами, стоящими
в Куринском. Солдаты разобрались по
казармам и угащивались не только ужином, кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам, и, как и водилось, здешние офицеры угащивали пришедших.
Заперли нас
в казармы. Потребовали документы, а у меня никаких. Телеграфирую отцу; высылает копию метрического свидетельства, так как и метрику и послужной список, выданный из Нежинского полка, я тогда еще выбросил.
В письме отец благодарил меня, поздравлял и
прислал четвертной билет на дорогу.
И вот завтра его порют. Утром мы собрались во второй батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены
в каре, — оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучками.
Придут офицеры, взглянут на розги и выйдут из
казармы на крыльцо.
Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвижными рыбьими глазами на строй, подошел к розгам, взял пучок, свистнул им два раза
в воздухе и, бережно положив, прошел
в фельдфебельскую канцелярию.
Артель просидела
в кустах уже день, переночевала, и другой день клонился к вечеру, а Бурана все не было. Послали татарина
в казарму; пробравшись туда тихонько, он вызвал старого арестанта Боброва, приятеля Василия, имевшего
в среде арестантов вес и влияние. На следующее утро Бобров
пришел в кусты к беглецам.
Толковали, что дворник поймал на поджоге протопопа
в камилавке; что поджигает главнейшим образом какой-то генерал, у которого спина намазана горючим составом, так что стоит ему почесаться спиною о забор — он и загорится; что за Аракчеевскими
казармами приготовлено пять виселиц, и на одной из них уже повешен один генерал «за измену»; что пожарные представили одного иностранца и одного русского, которые давали им 100 р., чтобы только они не тушили Толкучего рынка; что семидесятилетняя баба ходила
в Смольный поджигать и, схваченная там, объяснила на допросе, будто получила 100 рублей, но не откроет-де, кто дал ей деньги, хошь
в кусочки искрошите; что Петербург поджигает целая шайка
в триста человека и что видели, как ночью Тихвинская Богородица ходила, сама из Тихвина
пришла и говорила: «вы, голубчики, не бойтесь, эфтому кварталу не гореть».
Я снова знаю, как он
приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят, я видел его и еще, когда кантонистом
в казармах рыдал я раз ночью о своей крестьянке-матери.
Гусев возвращается
в лазарет и ложится на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно.
В груди давит,
в голове стучит, во рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что
в казарме только что вынули хлеб из печи, а он залез
в печь и парится
в ней березовым веником. Спит он два дня, а на третий
в полдень
приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета.
Чернышев не смел его насильно выслать, но опять
прислал дежурного сказать, чтобы Берлинский днем не мог на улице показываться, чтобы солдат не будоражить, а выходил бы для прогулки на свежем воздухе только после зари, когда из пушки выпалят и всех солдат
в казармах запрут.