Неточные совпадения
Он снова начал о том, как тяжело ему в городе. Над
полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально говорит она,
прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
В памяти на секунду возникла неприятная картина: кухня, пьяный рыбак среди нее на коленях, по
полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно
прижался к стене.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в
пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы,
прижавшись плечом
к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее
к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Бедный гость, с оборванной
полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять
прижавшись к стене и видеть, как разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться.
Прижимаясь к теплому боку нахлебника, я смотрел вместе с ним сквозь черные сучья яблонь на красное небо, следил за
полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с
поля тянутся мохнатые сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело летят вороны ко гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
Видно, что они спали в одежде и в сапогах, тесно
прижавшись друг
к другу, кто на наре, а кто и под нарой, прямо на грязном земляном
полу.
Между тем девочка, упершись маленькими ручонками в
пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконец, направилась нетвердыми шагами
к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и,
прижавшись к нему, поглядела на меня удивленным и отчасти испуганным взглядом.
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко
прижался зубами
к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
Она не упала, но, разорвав треногу, треща по кустам, бросилась
к другим лошадям и,
прижавшись к ним,
поливала кровью молодую траву.
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он всё
прижимался спиною
к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в плечо и свалилась на
пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её за ноги и потащил
к двери, крича...
Крепко поцеловав его в лоб, она ушла, а юноша, обомлев,
прижался в угол комнаты, глядя, как на
полу шевелятся кружевные тени, подползая
к ногам его спутанными клубами чёрных змей.
Среди жуткого ночного безмолвия, за спиною Долинского что-то тихо треснуло и зазвучало, как лопнувшая гитарная квинта. Долинский вздрогнул и
прижался к оконнице. Беспокойно и с неуверенностью оглянулся он назад: все было тихо; месяц прихотливо ложился широкими светлыми полосами на блестящий
пол, и на одной половине едва означалась новая, тоненькая трещина, которой, однако, нельзя было заметить при лунном полусвете.
Я,
прижавшись к углу, смотрела в окно на далекие светлые
поля и на дорогу, убегающую в холодном блеске месяца.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в
поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее,
прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое
поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб
прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Разостлав на
полу клеенчатый плащ, они уселись, тесно
прижавшись друг
к другу, и из-за лохматой головы на плечо легла тонкая белая рука.
И все яростнее
прижимался он лбом
к холодному
полу, когда поп коротко приказал...