Неточные совпадения
К обеду (всегда
человека три обедали у Карениных)
приехали: старая кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один молодой
человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службе.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой
к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но,
приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть
люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым
человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость.
Приехал в Россию, — надо было
к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться
к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не
приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский,
человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел
к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Вернувшись домой
к Петру Облонскому, у которого он остановился в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что очень желает докончить начатый разговор и просит его
приехать завтра. Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались грузные шаги
людей, несущих что-то тяжелое.
— Я
приехал, но поздно. Виноват, — прибавил он и обратился
к адъютанту, — пожалуйста, от меня прикажите раздать, сколько выйдет на
человека.
— Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова… Да я совсем не такой
человек. Я, пожалуй,
к нему сам готов
приехать.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался
к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он
к покупщикам, которые
приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не
человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить,
к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
— А то здесь другой доктор
приезжает к больному, — продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, — а больной уже ad patres; [Отправился
к праотцам (лат.).]
человек и не пускает доктора, говорит: теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед смертью икал?» — «Икали-с». — «И много икал?» — «Много». — «А, ну — это хорошо», — да и верть назад. Ха-ха-ха!
Но оторвать мысли от судьбы одинокого
человека было уже трудно, с ними он
приехал в свой отель, с ними лег спать и долго не мог уснуть, представляя сам себя на различных путях жизни, прислушиваясь
к железному грохоту и хлопотливым свисткам паровозов на вагонном дворе. Крупный дождь похлестал в окна минут десять и сразу оборвался, как проглоченный тьмой.
Дважды в неделю
к ней съезжались
люди местного «света»: жена фабриканта бочек и возлюбленная губернатора мадам Эвелина Трешер, маленькая, седоволосая и веселая красавица; жена управляющего казенной палатой Пелымова, благодушная, басовитая старуха, с темной чертою на верхней губе — она брила усы; супруга предводителя дворянства, высокая, тощая, с аскетическим лицом монахини;
приезжали и еще не менее важные дамы.
По вечерам
к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый
человек в темных очках; затем
приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
— Уж хороши здесь молодые
люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин
к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын
приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я
приехал к чистому
человеку, а не
к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь Николай Иванович, приютились у вас. Я считаю, что мы
приехали к вам,
к вам одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и обиженного
человека в руках ваших… Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!
К нам
приехал чиновник, негр, в форменном фраке, с галунами. Он, по обыкновению, осведомился о здоровье
людей, потом об имени судна, о числе
людей, о цели путешествия и все это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал в тетрадь. Я стоял подле него и смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.
Тогда же
приехал к нам с Амура бывший генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев и, пробыв у нас дня два на фрегате, уехал в Николаевск, куда должна была идти и шкуна «Восток» для доставления его со свитою в Аян на Охотском море. На этой шкуне я и отправился с фрегата, и с радостью, что возвращаюсь домой, и не без грусти, что должен расстаться с этим кругом отличных
людей и товарищей.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а
люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье,
к тетушкам
приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Nicolas Веревкин
приезжал несколько раз — и совершенно безуспешно. Этот никогда не терявший присутствия духа
человек проговорил, обращаясь
к Хионии Алексеевне, только одну фразу: «Ну, Хиония Алексеевна, только и жилец у вас… а? Уж вы не заперли ли его в своем пансионе под замок?»
— Вы
приехали как нельзя более кстати, — продолжал Ляховский, мотая головой, как фарфоровый китаец. — Вы, конечно, уже слышали, какой переполох устроил этот мальчик, ваш брат… Да, да Я удивляюсь. Профессор Тидеман — такой прекрасный
человек… Я имею о нем самые отличные рекомендации. Мы как раз кончили с Альфонсом Богданычем кой-какие счеты и теперь можем приступить прямо
к делу… Вот и Александр Павлыч здесь. Я, право, так рад, так рад вас видеть у себя, Сергей Александрыч… Мы сейчас же и займемся!..
У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного
человека, что если
приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь, кто его знает, может, и даст…
Приехал я
к нему летом, часов в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой
человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и
человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
Вера Павловна начала разбирать свои вещи для продажи, а сама послала Машу сначала
к Мерцаловой просить ее
приехать, потом
к торговке старым платьем и всякими вещами подстать Рахели, одной из самых оборотливых евреек, но доброй знакомой Веры Павловны, с которой Рахель была безусловно честна, как почти все еврейские мелкие торговцы и торговки со всеми порядочными
людьми.
— Милое дитя мое, вы удивляетесь и смущаетесь, видя
человека, при котором были вчера так оскорбляемы, который, вероятно, и сам участвовал в оскорблениях. Мой муж легкомыслен, но он все-таки лучше других повес. Вы его извините для меня, я
приехала к вам с добрыми намерениями. Уроки моей племяннице — только предлог; но надобно поддержать его. Вы сыграете что-нибудь, — покороче, — мы пойдем в вашу комнату и переговорим. Слушайте меня, дитя мое.
— Петрович, а видно жильцы-то наши из важных
людей.
Приезжали к ним генерал с генеральшею. Генеральша так одета, что и рассказать нельзя, а на генерале две звезды.
Таковы были сношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова
приехал к нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался.
К статской службе молодой
человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай.
Приезжаю я в губернию и, поговоривши в казенной палате, иду прямо
к председателю —
человек, батюшка, был он умный и меня давненько знал.
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где был карниз, балкон, окно, выступили
люди, и все это ждало в иных местах шесть часов… Гарибальди
приехал в половине третьего на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал
к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
И вот этот-то страшный
человек должен был
приехать к нам. С утра во всем доме было необыкновенное волнение: я никогда прежде не видал этого мифического «брата-врага», хотя и родился у него в доме, где жил мой отец после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и в то же время я боялся — не знаю чего, но очень боялся.
Первый
человек, признанный нами и ими, который дружески подал обоим руки и снял своей теплой любовью
к обоим, своей примиряющей натурой последние следы взаимного непониманья, был Грановский; но когда я
приехал в Москву, он еще был в Берлине, а бедный Станкевич потухал на берегах Lago di Como лет двадцати семи.
Дело было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и,
приехавши в Петербург, не пошел являться ни
к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые
люди.
— Недостатка в месте у меня нет, — ответил он, — но для вас, я думаю, лучше ехать, вы
приедете часов в десять
к вашему батюшке. Вы ведь знаете, что он еще сердит на вас; ну — вечером, перед сном у старых
людей обыкновенно нервы ослаблены и вялы, он вас примет, вероятно, гораздо лучше нынче, чем завтра; утром вы его найдете совсем готовым для сражения.
Вот этот-то народный праздник,
к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был
приехать 19 мая; что за беда, кажется, если Николай-гость тремя днями раньше придет
к хозяину? На это надобно было согласие архиерея; по счастию, архиерей был
человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
В нашей местности исстари так повелось, что выйдет молодой
человек из кадетского корпуса, прослужит годик-другой и
приедет в деревню на хлеба
к отцу с матерью.
— Ну, ну… не пугайся! небось, не
приеду! Куда мне, оглашенной,
к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые
люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить
людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес
к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой
приедем!
Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— Да это ты, Михей Зотыч? Тьфу, окаянный
человек! — засмеялся грозный исправник. — Эк тебя носит нелегкая! Хочешь коньяку? Нет? Ну, я скоро в гости
к тебе на мельницу
приеду.
— А вы
приезжайте к нам в Заполье. Может быть, и дельце найдем.
Люди нужны, а их нет.
— Отчего не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют.
К Татьян Лексевне
приехал улан, повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты в руки, пошли в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту — в самую печень! Мамонта — на погост, улана — на Кавказ, — вот те и вся недолга! Это они — сами себя! А про мужиков и прочих — тут уж нечего говорить! Теперь им — поди — особо не жаль людей-то, не ихние стали
люди, ну, а прежде все-таки жалели — свое добро!
— Ах ты, грех какой, этово-тово! — виновато бормотал Тит, сконфуженный бесстыжим враньем Деяна. — Ведь вот прикинется же боль
к человеку… Ну, этово-тово, ты потом, видно,
приедешь, Деян.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?..
Приехал ты
к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший
человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит…
Общее впечатление главный управляющий произвел на своих будущих сослуживцев неблагоприятное. Не успел
человек приехать и сейчас
к делам бросился. «Погоди, брат, упыхаешься, а новая метла только сначала чисто метет». Наружность тоже не понравилась, особенно правый глаз… Старик бухгалтер, когда начальство ушло, заявил, что «в царствии святых несть рыжих, а косых, а кривых и подавно».
Отдельно держались
приезжие, как своего рода заводская аристократия, Овсянников, Груздев, исправник, старик Основа и о. Сергей.
К ним присоединились потом Ефим Андреич и Ястребок. Основа, плечистый и широкий в кости старик, держал себя совершенно свободно, как свой
человек. Он степенно разглаживал свою седую, окладистую бороду и вполголоса разговаривал больше с Груздевым. В своем раскольничьем полукафтане, с подстриженными в скобку волосами, Основа резко выделялся из остальных гостей.
8-го
приехал погостить Казимирский с Сашурой миниатюрной. Они и теперь у меня, останутся до масленицы. Он необыкновенно добрый
человек, особенно
к твоему холодномудругу. Не смею опять спросить, за что?…
Мы
приезжаем туда вечером пить чай, вдруг являются
к нам…
люди и спрашивают, не имеем ли мы в чем-нибудь надобности — мы набрали табаку и прочих вещей для дороги.
Странный
человек Кучевский — ужели он в самом деле не будет тебе отвечать, как бывало говаривал? Мне жаль, что я его не навестил, когда был в Иркутске: подробно бы тебя уведомил об его бытье; верно, он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия о их сестрах; для бедного Петра было бы счастие, если бы они могли
к ним
приехать. Что наш сосед Андреевич? Поговори мне об нем — тоже ужасное положение.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор
приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные
люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Пора, пора! Что это, молодой
человек, все валяетесь! — говорила Катишь, покачивая головой. — Вот другие бы и дамы
к вам
приехали, — но нельзя, неприлично, все в халате лежите.
Когда Павел
приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут
человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
— Скажите, пожалуйста, monsieur Клыков, — продолжал он, употребляя над собой все усилия, чтобы не сказать чего-нибудь очень уж резкого, — какого имени заслуживает тот
человек, который сначала говорит, что по его делу ему ничего не нужно, кроме полной справедливости, а потом, когда
к нему
приезжают чиновники обследовать это дело, он их опаивает дурманом, подставляет им для расспросов идиотов?