Неточные совпадения
Я вскочил на четвереньки, живо
представляя себе ее личико, закрыл голову одеялом, подвернул его под себя со всех сторон и, когда нигде не осталось отверстий, улегся и, ощущая приятную теплоту, погрузился
в сладкие
мечты и воспоминания.
— Вот, милуша, разрешите
представить. Горит и пылает
в мечтах о сцене…
Бальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать лучше. Оно можно и при огне, только надобно зажмуриться, а
в потемках можно и так, с открытыми глазами. Я теперь могу себя
представить как угодно. И
в зале могу себя
представить в отличной, и
в карете, и
в саду; а принесите вы свечку, я сейчас увижу, что я
в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все пропало. Да и на себя-то взгляну — совсем не тот, какой я
в мечтах-то.
Бальзаминов.
В мечтах я себя
представляю, маменька, что я высокого роста, полный и брюнет.
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я сам очень скоро потом сознал всю невозможность моей
мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе
представить, как негодовал я иногда
в то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Сначала
мечты Передонова приняли эротическое направление. Он
представлял барышень Рутиловых
в самых соблазнительных положениях. Но чем дальше продолжалось ожидание, тем больше Передонов испытывал раздражение, — зачем заставляют его ждать. И музыка, едва задев его мертвенно-грубые чувства, умерла для него.
Его
мечты принимали простые и ясные формы: он
представлял себя чрез несколько лет хозяином маленькой, чистенькой лавочки, где-нибудь на хорошей, не очень шумной улице города, а
в лавке у него — лёгкий и чистый галантерейный товар, который не пачкает, не портит одёжи.
Я до того привык думать и воображать все по книжке и
представлять себе все на свете так, как сам еще прежде
в мечтах сочинил, что даже сразу и не понял тогда этого странного обстоятельства. А случилось вот что: Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.
Я и
в мечтах своих подпольных иначе и не
представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и
представить себе не мог, что делать с покоренным предметом.
Дома он действительно, как говорила титулярная советница, вел самую однообразную жизнь, то есть обедал, занимался, а потом ложился на кровать и думал, или, скорее, мечтал:
мечтою его было сделаться со временем профессором;
мечта эта явилась
в нем после отлично выдержанного экзамена первого курса; живо
представлял он себе часы первой лекции, эту внимательную толпу слушателей, перед которыми он будет излагать строго обдуманные научные положения, общее удивление его учености, а там общественную, а за оной и мировую славу.
Привидение не было
мечтою воображения — оно не исчезало и напоминало своим видом описание, сделанное поэтом Гейне для виденной им «таинственной женщины»: как то, так и это
представляло «труп,
в котором заключена душа».
Я вышел возмущенный. Горе их было, разумеется, вполне законно и понятно: но чем заслужил я такое отношение к себе? Они видели, как я был к ним внимателен, — и хоть бы искра благодарности! Когда-то
в мечтах я наивно
представлял себе подобные случаи
в таком виде: больной умирает, но близкие видят, как горячо и бескорыстно относился я к нему, и провожают меня с любовью и признательностью.
Подпольный человек пишет: «
В мечтах своих подпольных я иначе и не
представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненавистью и кончал нравственным покорением, а потом уж и
представить себе не мог, что делать с покоренным предметом».
Недаром, верно, поется: «
Мечты мои безумны», ибо вдруг позвали меня
в город, и тот сам, кто мог меня
представить к поощрению орденом, по жалобе предводителя, начал меня ужаснейше матевировать: для чего я говорил девице непристойности, и потом пошел еще хуже матевировать за донос и на нем доказал, будто глупейшего от меня и человека нет!