Неточные совпадения
— Не
правда ли, славный малый? — сказал Облонский, когда Весловский
ушел и мужик за ним затворил ворота.
Она
ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не
правда ли?) пора!
Правда не
уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были.
Одни требовали расчета или прибавки, другие
уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову…
правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
Клим поспешно
ушел, опасаясь, что писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали пришествия божьей
правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
—
Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его,
ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что
ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она
ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит
правду.
— Просто — тебе стыдно сказать
правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно
уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
— Если
правда, что вы заплакали бы, не услыхав, как я ахнул от вашего пения, то теперь, если вы так
уйдете, не улыбнетесь, не подадите руки дружески, я… пожалейте, Ольга Сергевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою…
— Несчастье! — шептал он, — он
уйдет прав из обрыва, а вы виноваты! Где же
правда!..
— Свежо на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень на дворе, а осенью человек, как все звери, будто
уходит в себя. Вон и птицы уже улетают — посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над Волгой на кривую линию черных точек в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и на душе становится уныло… Не
правда ли?
В лесу немного посуше — это
правда, но зато ноги
уходят в мох, вся почва зыблется под вами.
— Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не полюбопытствовали.
Правда, никуда бы не
ушел, на виду сижу. Ну, вот они, мои деньги, вот считайте, берите, все, кажется.
Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его
ушла на время внутрь.
«Это пройдет, это ничего, все пройдет, не
правда ли?» — и
ушла.
Русские люди из народного, трудового слоя, даже когда они
ушли от православия, продолжали искать Бога и Божьей
правды, искать смысла жизни.
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «Я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин знает, как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет, не
правда ли?» Он достиг цели; князь
ушел от него сам не свой.
Мы сомневаемся, что художник сам видел когда-нибудь отца, у которого
ушла дочь. Художественная
правда не позволила бы заглушить себя гражданской тенденции и заставила бы его, кроме ослиных ушей, увидать и отцовское сердце.
— Второй раз сажают — все за то, что он понял божью
правду и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету — он придумал, и Михаила Ивановича он на путь поставил, — хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот — судить будут за это сына моего и — засудят, а он
уйдет из Сибири и снова будет делать свое дело…
— Женщина эта
правду сказала. Дети наши по чести жить хотят, по разуму, а мы вот бросили их, —
ушли, да! Иди, Ниловна…
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, — вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не
уйди там у меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и
правдой. Прощай, прощай!..
— Я вам должна признаться, у меня тогда, еще с самой Швейцарии, укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если
правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас
уйду, — вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением.
Правда, что в то время еще не народилось ни Колупаевых, ни Разуваевых, и князь не знал, что для извлечения мужицких соков не нужно особенно злостных ухищрений, а следует только утром разостлать тенета и
уйти к своему делу, а вечером эти тенета опять собрать и все запутавшееся в них, связав в узел, бросить в амбар для хранения вместе с прочими такими же узлами.
— Я-то? мне — что! Поживете — сами увидите! А мне что! Откажут от места — я опять к батюшке
уйду. И то ведь скучно здесь;
правду вы это сказали.
Это удивило меня своей
правдой, — я стал читать дальше, стоя у слухового окна, я читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева
ушли ко всенощной, снес книгу в кухню и утонул в желтоватых, изношенных страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня в иную жизнь, к новым именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
Она
ушла, всхлипывая. Мне стало жаль ее — в словах ее звучала какая-то неведомая мне
правда. Зачем щиплют ее товарищи мои? А еще говорят — влюблены…
— Если
правду говорить, так один действительно
уходил по ночам, только это не кандальник, а просто вор здешний, нижегородский; у него неподалеку, на Печорке, любовница жила. Да и с дьяконом случилась история по ошибке: за купца приняли дьякона. Дело было зимой, ночь, вьюга, все люди — в шубах, разбери-ка второпях-то, кто купец, кто дьякон?
— Когда он
уйдет в клуб. Не возьмет же он Антошу с собой! Он
уйдет, а я до тех пор молчать буду, как будто согласилась с ним, а как только он
уйдет, я его и высеку, а вы мне поможете. Ведь вы мне поможете, не
правда ли?
…Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне?
Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда,
уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
—
Уйди, постылый! — крикнула девка, топнула ногой и угрожающе подвинулась к нему. И такое отвращение, презрение и злоба выразились на лице ее, что Оленин вдруг понял, что ему нечего надеяться, чтò он прежде думал о неприступности этой женщины — была несомненная
правда.
Марья Львовна (сходит с террасы). Я этого не вижу в вашем друге, не вижу, нет! Чего он хочет? Чего ищет? Где его ненависть? Его любовь? Его
правда? Кто он: друг мой? враг? Я этого не понимаю… (Быстро
уходит за угол дачи.)
Марья Львовна. Вы не хотели сказать — и невольно сказали простую, трезвую
правду… Матерью я должна быть для него… да! Другом! Хорошая вы моя… мне плакать хочется… я
уйду! Вон, смотрите, стоит Рюмин. У меня, должно быть, глупое лицо… растерялась старушка! (Тихо, устало идет в лес.)
— Не то чтоб жаль; но ведь, по
правде сказать, боярин Шалонский мне никакого зла не сделал; я ел его хлеб и соль. Вот дело другое, Юрий Дмитрич, конечно, без греха мог бы
уходить Шалонского, да, на беду, у него есть дочка, так и ему нельзя… Эх, черт возьми! кабы можно было, вернулся бы назад!.. Ну, делать нечего… Эй вы, передовые!.. ступай! да пусть рыжий-то едет болотом первый и если вздумает дать стречка, так посадите ему в затылок пулю… С богом!
Я слыхал, что щука может жить очень долго, до ста лет (то же рассказывают и даже пишут о карпии), в чем будто удостоверились опытами, пуская небольших щурят с заметками на хвосте или перьях в чистые, проточные пруды, которые никогда не
уходили, и записывая время, когда пускали их; слыхал, что будто щуки вырастают до двух аршин длины и до двух с половиною пуд весу; все это, может быть, и
правда, но чего не знаю, того не утверждаю.
Несчастливцев. Он солгал, бесстыдно солгал. О, как гнусен может быть человек! Но если… Пусть лучше он лжет, чем говорит
правду! Я только прибью его… Но если моя благочестивая тетушка, этот образец кротости и смирения… О, я тогда заговорю с ней по-своему. Посмеяться над чувством, над теплыми слезами артиста! Нет, такой обиды не прощает Несчастливцев! (
Уходит.)
Лука(берет Настю за руку).
Уйдем, милая! ничего… не сердись! Я — знаю… Я — верю! Твоя
правда, а не ихняя… Коли ты веришь, была у тебя настоящая любовь… значит — была она! Была! А на него — не сердись, на сожителя-то… Он… может, и впрямь из зависти смеется… у него, может, вовсе не было настоящего-то… ничего не было! Пойдем-ка!..
Захар веселел с каждым новым глотком. Прошел какой-нибудь получас с тех пор, как
ушли женщины, но времени этого было достаточно ему, чтобы спеть несколько дюжин самых разнообразнейших песен. Песни эти,
правда, редко кончались и становились нескладнее; но зато голос певца раздавался все звончее и размашистее. Изредка прерывался он, когда нужно было вставить в светец новую лучину. Он совсем уже как будто запамятовал происшествие ночи; самые приятные картины рисовались в его воображении…
Слушай же мое последнее слово: если ты не чувствуешь себя в состоянии завтра же, сегодня же все оставить и
уйти вслед за мною — видишь, как я смело говорю, как я себя не жалею, — если тебя страшит неизвестность будущего, и отчуждение, и одиночество, и порицание людское, если ты не надеешься на себя, одним словом — скажи мне это откровенно и безотлагательно, и я
уйду; я
уйду с растерзанною душою, но благословлю тебя за твою
правду.
Ещё должна сказать тебе по
правде, что
ухожу я не куда-нибудь, а просто сошлась с молодым Ананьиным, который давно ко мне приставал и жаловался, что я его погублю, коли не соглашусь жить с ним.
— Вышло очень дико… Дядя твой начал музыку… Вдруг: «Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо говорить всю
правду — рад он, что Терентий
уходит… Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, — иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков — «отпусти и меня…»
Раз пять на день я входил к Зинаиде Федоровне с тем, чтобы рассказать ей всю
правду, но она глядела, как коза, плечи у нее были опущены, губы шевелились, и я
уходил назад, не сказав ни слова.
Всюду собирались толпы людей и оживлённо говорили свободной, смелою речью о близких днях торжества
правды, горячо верили в неё, а неверующие молчали, присматриваясь к новым лицам, запоминая новые речи. Часто среди толпы Климков замечал шпионов и, не желая, чтобы они видели его, поспешно
уходил прочь. Чаще других встречался Мельников. Этот человек возбуждал у Евсея особенный интерес к себе. Около него всегда собиралась тесная куча людей, он стоял в середине и оттуда тёмным ручьём тёк его густой голос.
— Хорошо как успеете! Вы помните, как змеи смотрят на зайцев? Те, может быть, и хотели бы
уйти, да не могут. — А скажите, пожалуйста, кстати:
правда это, что зайца можно выучить барабанить?
Точно
правда, что от судьбы никак нельзя
уйти.
— Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать
правду — честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты
уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши…
Треплев.
Правда, тебе нужно жить в городе. (Увидев Машу и Медведенка.) Господа, когда начнется, вас позовут, а теперь нельзя здесь.
Уходите, пожалуйста.
Сорин(Нине). Пойдемте к сестре… Мы все будем умолять ее, чтобы она не уезжала. Не
правда ли? (Глядя по направлению, куда
ушел Шамраев.) Невыносимый человек! Деспот!
Правда, приходили туда к ним иногда в гости некоторые дамы, но они должны были и
уходить оттуда с чинностью, к которой волей-неволей обязывало их присутствие скромного хозяина.
Уходя из будки, я твердо сказал себе, что уже никогда больше не приду в «гости» к Никифорычу, — отталкивал меня старик, хотя и был интересен. Его слова о вреде жалости очень взволновали и крепко въелись мне в память. Я чувствовал в них какую-то
правду, но было досадно, что источник ее — полицейский.
— Да, да! это так!
уйти от детей — значит уж совершенно их бросить, остаться — значит защитить их интересы, а может быть, и спасти клочки имения. Да, да, все это
правда! Но все-таки, все-таки! О, я понимаю, почему все они так теперь интересуются бабуленькой!