Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька!
А внученька! — «Что, дедушка?»
— По-прежнему взгляни! —
Взглянула я по-прежнему.
Савельюшка засматривал
Мне в очи; спину старую
Пытался разогнуть.
Совсем стал
белый дедушка.
Я обняла старинушку,
И долго у креста
Сидели мы и плакали.
Я деду горе новое
Поведала свое…
Зеленеет лес,
Зеленеет луг,
Где низиночка —
Там и зеркало!
Хорошо, светло
В мире Божием,
Хорошо, легко,
Ясно на́ сердце.
По водам плыву
Белым лебедем,
По степям бегу
Перепелочкой.
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам,
по холмам,
И с ними в славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два —
по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
При среднем росте, она была полна,
бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застенчивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу до пят и ходила
по улице «серой утицей».
Сам Каренин был
по петербургской привычке на обеде с дамами во фраке и
белом галстуке, и Степан Аркадьич
по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное слово, и, присутствуя в этом обществе, совершал тяжелый долг.
В то время когда он шел
по коридору, мальчик отворил дверь во второй денник налево, и Вронский увидел рыжую крупную лошадь и
белые ноги.
Наступила самая торжественная минута. Тотчас надо было приступить к выборам. Коноводы той и другой партии
по пальцам высчитывали
белые и черные.
Дым от выстрелов, как молоко,
белел по зелени травы.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где,
по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в
белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
Левин ел и устрицы, хотя
белый хлеб с сыром был ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Даже Татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое вино
по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удовольствия, поправляя свой
белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [
белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
Бабы-скотницы, подбирая поневы, босыми, еще
белыми, не загоревшими ногами шлепая
по грязи, с хворостинами бегали за мычавшими, ошалевшими от весенней радости телятами, загоняя их на двор.
Потом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату для
белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя
по коридору нужные вещи, и много другого.
Они медленно двигались
по неровному низу луга, где была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил в очень длинной
белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у Левина в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит,
по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь, шел передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Но туча, то
белея, то чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали
по небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня.
— Господи! — и, тяжело вздохнув, губернский предводитель, устало шмыгая в своих
белых панталонах, опустив голову, пошел
по средине залы к большому столу.
Вернувшись от доктора, к которому посылала его Кити, Левин, отворив дверь, застал больного в ту минуту, как ему
по распоряжению Кити переменяли
белье.
В коляску, вместо заминающегося Ворона, запрягли,
по протекции Матрены Филимоновны, приказчикова Бурого, и Дарья Александровна, задержанная заботами о своем туалете, одетая в
белое кисейное платье, вышла садиться.
— Пойду теперь независимо от всех собирать грибы, а то мои приобретения незаметны, — сказал он и пошел один с опушки леса, где они ходили
по шелковистой низкой траве между редкими старыми березами, в середину леса, где между
белыми березовыми стволами серели стволы осины и темнели кусты орешника.
Множество низеньких домиков, разбросанных
по берегу Терека, который разбегается все шире и шире, мелькали из-за дерев, а дальше синелись зубчатою стеной горы, и из-за них выглядывал Казбек в своей
белой кардинальской шапке.
Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась
по небу, и мне показалось, что кто-то в
белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди
белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облачении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать
по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора...
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое
белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми
по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
В нем утвердился приятный запах здорового, свежего мужчины, который
белья не занашивает, в баню ходит и вытирает себя мокрой губкой
по воскресным дням.
Сияние месяца там и там: будто
белые полотняные платки развешались
по стенам,
по мостовой,
по улицам; косяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души — все спит.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и
белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и
по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
В молчанье они пошли все трое
по дороге,
по левую руку которой находилась мелькавшая промеж дерев
белая каменная церковь,
по правую — начинавшие показываться, также промеж дерев, строенья господского двора.
Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж
по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце
по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам,
белые паутины, которые носились в воздухе или ложились
по жнивью, — все это я видел, слышал и чувствовал.
По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка
белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался
по верхушкам травы и чуть дотрогивался до щек.
Но Тарасу Бульбе не пришлись
по душе такие слова, и навесил он еще ниже на очи свои хмурые, исчерна-белые брови, подобные кустам, выросшим
по высокому темени горы, которых верхушки вплоть занес иглистый северный иней.
Всех посадил Мосий Шило в новые цепи
по три в ряд, прикрутил им до самых
белых костей жестокие веревки; всех перебил
по шеям, угощая подзатыльниками.
Отойдя в лес за мостик,
по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачной воде; свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на
белых камнях дна.
Розовые тени скользили
по белизне мачт и снастей, все было
белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой радости.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на
белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым
по крутым крышам.
Это был очень молодой человек, лет двадцати двух, с смуглою и подвижною физиономией, казавшеюся старее своих лет, одетый
по моде и фатом, с пробором на затылке, расчесанный и распомаженный, со множеством перстней и колец на
белых, отчищенных щетками пальцах и золотыми цепями на жилете.
В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во всем разговоре она не принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и с потаенною тоской осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращать особенное внимание на чистое
белье девиц (ди веше) и что «непременно должен буль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо про
белье смотрель», и второе, «чтоб все молоды девиц тихонько
по ночам никакой роман не читаль».
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди
бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал;
по делу видно…
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно,
по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного
белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства
по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя
по ночам и не
по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое
белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом
белье и в стоптанных туфлях.
„А слышал, говорю, что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу,
по той лестнице, произошло?“ — „Нет, говорит, не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и
побелел он вдруг, ровно мел.
А вот что сделаю: я начну работу какую-нибудь
по обещанию; пойду в гостиный двор, куплю холста, да и буду шить
белье, а потом раздам бедным.
Катерина тихо сходит
по тропинке, покрытая большим
белым платком, потупив глаза в землю.
Я долго смотрел на
белую степь,
по которой неслась его тройка.
— Кажись, они идут-с, — шепнул вдруг Петр. Базаров поднял голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и
белые, как снег, панталоны, он быстро шел
по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.
Он находил, что уж если на то пошло, так обедать следовало бы по-английски, во фраках и в
белых галстухах.
Мужичок ехал рысцой на
белой лошадке
по темной узкой дорожке вдоль самой рощи: он весь был ясно виден, весь до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно отчетливо мелькали ноги лошадки.
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись
по запыленным столам; везде
белели разбросанные окурки папирос.
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела на скамейке, накинув
по обыкновению
белый платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и
белых роз. Он поздоровался с нею.
Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйка крови потекла
по его
белым панталонам.