Неточные совпадения
— Поболталась я в Москве, в Питере. Видела и слышала в одном купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне
рассказывал о нем: Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его
поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно быть, честолюбие не удовлетворено.
— Она теперь
поэтов кормит, —
рассказывал Лютов, щупая бутылки и встречая на каждой пальцы Алины, которая мешала ему пить, советуя...
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на все средства четырех пятых души. Полной душою жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами,
поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории
рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
В прошлом столетии, в восьмидесятых годах я встречался с людьми, помнившими рассказы этого старика масона, в былые времена тоже члена Английского клуба, который много
рассказывал о доме
поэта М. М. Хераскова.
Это был мой первый сахалинский знакомый,
поэт, автор обличительного стихотворения «СахалинО», которое начиналось так: «Скажи-ка, доктор, ведь недаром…» Потом он часто бывал у меня и гулял со мной по Александровску и его окрестностям,
рассказывая мне анекдоты или без конца читая стихи собственного сочинения.
— Сама я не могу писать, — отвечала Полина, — но, знаете, я всегда ужасно желала сблизиться с каким-нибудь
поэтом, которому бы
рассказала мое прошедшее, и он бы мне растолковал многое, чего я сама не понимаю, и написал бы обо мне…
Я что-то уже читал о
поэте в одном из журналов, но мне хотелось, чтобы она сама
рассказала о нем, и я сказал, что не слыхал.
Герцена и Огарева, причем Бенни
рассказал, как Некрасов, бывши за границею, пытался было повидаться с Герценом и объясниться насчет этих недоразумений; но Герцен, имея твердые основания считать всякие объяснения
поэта излишними, отказался принять его.
— На Украине народ, пожалуй, более
поэт в религии, —
рассказывает Ромась, — а здесь, под верою в бога, я вижу только грубейшие инстинкты страха и жадности. Такой, знаете, искренней любви к богу, восхищения красотою и силой его — у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче освободятся от религии, она же — вреднейший предрассудок, скажу вам!
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и
рассказывал о каких-то влюбленных королях,
поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания.
Нельзя же было, в самом деле,
рассказывая хоть бы, например, о затруднениях мужика, у которого последняя лошадь пала, возвыситься до того пафоса, до какого доходили наши
поэты, описывая ужин и фейерверк, данный знатным боярином.
Поэт, вздрогнув, согнулся, быстро выскочил из комнаты и почти три недели прятался где-то. После он
рассказывал слобожанам, что Жуков закричал ему — убью! — и бросил в него сапогом.
Доселе друзья Кольцова, которые могли бы многое
рассказать из его жизни, молчали по чувству особенной деликатности, чтобы не выставить в дурном свете многих людей, близких
поэту.
Одни
поэты преимущественно умеют хорошо
рассказать происшествия, случающиеся в жизни.
Да,
поэт сделал слишком грубую ошибку, вообразив, что
рассказывает нам о человеке порядочном.
Выразивши таким образом, против воли, высокие понятия о Радищеве, которого непременно хочет выставить с дурной стороны, поэт-критик
рассказывает вслед за тем смерть Радищева и повод к ней, с явным желанием и тут осудить его.
«Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального
поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и
рассказывай».
И о
поэте Тютчеве он
рассказал очень язвительно такую подробность — как тот где-то за границей при входе Герцена читал вслух что-то из"Колокола"(или"Былого и дум") и восхищался так громко, чтобы Герцен это слышал, а потом, когда ветер переменился, выказал себя таким же, как и множество других, приезжавших на поклон к издателю"Колокола".
Мне
рассказывали, что кружок самых смелых реальных колористов, с Ришпеном во главе, в известной степени продолжает традиции той богемы, которая воспета
поэтом Мюрже.
— Это артист, а не ремесленник, — говорил чех, и
рассказал мне, что старый Венцель — кабалист и мистик, а также отчасти восторженный
поэт и большой суевер, но человек преоригинальный и подчас даже прелюбопытный.
Один из
поэтов прочел два стихотворения, очень хороших, где
рассказывал о лунной ночи и о своей любви к дивчине.