Неточные совпадения
При этом известии он с удесятеренною силой
почувствовал припадок этого странного, находившего на него чувства омерзения к кому-то; но вместе с тем он понял, что тот кризис, которого он желал, наступит теперь, что нельзя более
скрывать от мужа, и необходимо так или иначе paзорвать скорее это неестественное положение.
Он не знал, что Левин
чувствовал, что у него выросли
крылья.
Она
чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не любить его? — говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы
скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
Он
чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились,
скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей любви.
Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск осветил лицо Анны в то время, как она
почувствовала на себе его взгляд. Левин покраснел и, чтобы
скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью Александровну; но в то же время Анна заговорила...
Кити
чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не
скрывала, но что в ней был другой какой-то, высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических.
Он знал, что единственное спасение от людей —
скрыть от них свои раны, и он это бессознательно пытался делать два дня, но теперь
почувствовал себя уже не в силах продолжать эту неравную борьбу.
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он не
скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим
чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся,
чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел
скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Тагильский вытер платком лысину и надел шляпу. Самгин, наоборот,
чувствовал тягостный сырой холод в груди, липкую, почти ледяную мокрядь на лице. Тревожил вопрос: зачем этот толстяк устроил ему свидание с Безбедовым? И, когда Тагильский предложил обедать в ресторане, Самгин пригласил его к себе, пригласил любезно, однако стараясь
скрыть, что очень хочет этого.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием:
скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же
почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что казалось: тела под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Он говорил уже не
скрывая издевательства, а Самгин
чувствовал, что его лицо краснеет от негодования и что негодование согревает его. Он закурил папиросу и слушал, ожидая, когда наиболее удобно будет сурово воздать рассказчику за его красноречие. А старичок, передохнув, продолжал...
«А что, если все эти люди тоже
чувствуют себя обманутыми и лишь искусно
скрывают это?» — подумал Клим.
Когда мысли этого цвета и порядка являлись у Самгина, он хорошо
чувствовал, что вот это — подлинные его мысли, те, которые действительно отличают его от всех других людей. Но он
чувствовал также, что в мыслях этих есть что-то нерешительное, нерешенное и робкое. Высказывать их вслух не хотелось. Он умел
скрывать их даже от Лидии.
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как смерть душит человека, он
чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это надо было
скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не
скрывая удовольствия: — Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж
чувствую!
Жара еще усилилась. Стены и камни точно дышали жарким воздухом. Ноги, казалось, обжигались о горячую мостовую, и Нехлюдов
почувствовал что-то в роде обжога, когда он голой рукой дотронулся до лакированного
крыла пролетки.
Он
чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и
скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
А между тем в глубине своей души он уже
чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом всё это время, все эти 12 лет
скрывала от него и это его преступление и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
Когда первый прилив радости миновал, Надежда Васильевна
почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то
скрывает от нее. Это было написано на его лице, хотя он и старался замаскировать что-то.
— И тщеславие… Я не
скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя
чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
Тут
почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выглянула, махая
крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал своих кляч на гору, показывался внизу ряд верб.
Этот неудачный маневр, во — первых, внушил нам большое презрение, а во — вторых, вселил уверенность, что по каким-то причинам Уляницкий
скрывает от матери происшедшее между нами столкновение. А
скрывает — значит признает себя виновным. С этой стороны мы
почувствовали себя вполне обеспеченными, и у нас началась с Уляницким формальная война.
Пройдя несколько раз по двору, я стал шептать молитвы: «Отче наш» и «Богородицу»,
чувствуя, однако, что это еще не то и что в них ничего не говорится собственно о
крыльях.
Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная к заливу Терпения и обратно: в первый день идти мучительно, выбиваешься из сил, на другой день болит всё тело, но идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие дни
чувствуешь себя как на
крыльях, точно ты не идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
Почувствовав во внутренности своей полноту и тяжесть от множества в разное время оплодотворенных семян, сделавшихся крошечными желтками, из коих некоторые значительно увеличились, а крупнейшие даже облеклись влагою белка и обтянулись мягкою, но крепкою кожицей, — утка приготовляет себе гнездо в каком-нибудь скрытном месте и потом, послышав, что одно из яиц уже отвердело и приближается к выходу, утка всегда близ удобного к побегу места, всего чаще на луже или озере, присядет на бережок, заложит голову под
крыло и притворится спящею.
Неравнодушно слушая страстное шипенье и бормотанье своих черных кавалеров, и пестрые дамы начинают
чувствовать всемогущий голос природы и оказывают сладострастные движения: они охорашиваются, повертываются, кокетливо перебирают носами свои перья, вздрагивая, распускают хвосты, взмахивают слегка
крыльями, как будто хотят слететь с дерева, и вдруг,
почувствовав полное увлечение, в самом деле быстро слетают на землю… стремглав все косачи бросаются к ним… и вот между мирными, флегматическими тетеревами мгновение вскипает ревность и вражда, ибо курочек бывает всегда гораздо менее, чем косачей, а иногда на многих самцов — одна самка.
Я вечером опять
почувствовал страх, но
скрыл его; мать положила бы меня спать с собою, а для нее это было беспокойно; к тому же она спала, когда я ложился.
Он в одно и то же время
чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть собой дала ему возможность
скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила...
Зато на следующий день, отправляясь во флигель, я
чувствовал большое смущение, которое напрасно старался
скрыть под личиною скромной развязности, приличной человеку, желающему дать знать, что он умеет сохранить тайну.
Пауза. Где-то шарахнулась ночная птица и пропала с мягким трепетом
крыльев в ночной мгле. Набоб невольно вздрогнул; он только теперь
почувствовал, что из его исцарапанных рук сочится кровь.
Все это — под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про себя скандирую колеса — и стихи (его вчерашняя книга). И
чувствую: сзади, через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое… он! Не хотелось мешать ему — и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут — не знаю: когда я входил в вагон — его как будто не было.
Лодка выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь
крыльями Ромашова, что он
чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский лег на корму навзничь и долго глядел вверх на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
Тесно обнявшись, они шептались, как заговорщики, касаясь лицами и руками друг друга, слыша дыхание друг друга. Но Ромашов
почувствовал, как между ними незримо проползало что-то тайное, гадкое, склизкое, от чего пахнуло холодом на его душу. Он опять хотел высвободиться из ее рук, он она его не пускала. Стараясь
скрыть непонятное, глухое раздражение, он сказал сухо...
Наскучит!» Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас
чувствую, что у меня даже в боках жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи
крылья шевелятся.
Сделавшись от болезни еще нервней и раздражительней, Калинович, наконец,
почувствовал к невесте то страшное физиологическое отвращение, которое
скрывать не было уже никаких человеческих сил, и чем бы все это кончилось, — неизвестно!
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, — кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это
чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях — это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не
скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
Г-н фон Рихтер встал и начал раскланиваться… но на пороге двери остановился, как бы
почувствовав угрызение совести, — и, повернувшись к Санину, промолвил, что его приятель, барон фон Дöнгоф, не
скрывает от самого себя… некоторой степени… собственной вины во вчерашнем происшествии — и потому удовлетворился бы легкими извинениями — «des exghizes lechères» [»Легкие извинения» (искаж. фр.: des excuses légères).].
— Я ничего от тебя не хочу
скрывать, но я
чувствую, что в нашу жизнь вмешалось что-то ужасное. Вероятно, вы с Николаем Николаевичем сделали что-нибудь не так, как нужно.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов, сидя в своей кибитке,
чувствовал себя так хорошо, как не
чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились
крылья!
Стоит человеку усвоить это жизнепонимание для того, чтобы сами собой распались те цепи, которые, казалось, так неразрывно сковывали его, и чтобы он
почувствовал себя совершенно свободным, вроде того, как
почувствовала бы себя свободной птица в загороженном кругом месте, когда бы она раскрыла свои
крылья.
— Мне кажется, что я только что родился, — уверял он, валяясь в постели. — Да… Ведь каждый день вечность, по крайней мере целый век. А когда я засыпаю, мне кажется, что я умираю. Каждое утро — это новое рождение, и только наше неисправимое легкомыслие
скрывает от нас его великое значение и внутренний смысл. Я радуюсь, когда просыпаюсь, потому что
чувствую каждой каплей крови, что живу и хочу жить… Ведь так немного дней отпущено нам на долю. Одним словом, пробуждение льва…
Они прошли по коридору бань,
скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время
почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала...
Чтобы
чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не
скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе.
— Я не сомневаюсь в вашем доброжелательстве, но мне стыдно, что вы беспокоитесь… — бормотала она. — О, я понимаю, понимаю… Когда сегодня был Грузин, я
чувствовала, что он лжет и что-то
скрывает. Ну, что ж? Пусть. Но все-таки мне совестно, что вы так беспокоитесь.
Яркое, горячее солнце, бьющее в открытые окна и в дверь на балконе, крики внизу, плесканье весел, звон колоколов, раскатистый гром пушки в полдень и чувство полной, полной свободы делали со мной чудеса; я
чувствовал на своих боках сильные, широкие
крылья, которые уносили меня бог весть куда.
Доклад был в их пользу: как Яков Львович ни хорошо знал и понимал дело и как он ясно ни
чувствовал неправоту детей, он должен был согласиться, что они мастерски
скрыли концы и им нечего было бояться закона: перед ним они были правы.
Уланбекова. Как можно ошибиться в людях! Хлопочешь об них, заботишься, а они даже и не
чувствуют Я было хотела устроить счастие для этого мальчика, а он лезет в дом пьяный. Уж если он подвержен этой слабости, так, по крайней мере, старался бы
скрывать ее от меня. Пей он там, где хочет, да чтоб я-то не видала! Я бы тогда знала, по крайней мере, что он меня уважает. Какое невежество! Какая дерзость! Кого же он побоится, если не боится меня?
Ссора с матерью сильно расстроила Елену, так что, по переезде на новую квартиру, которую князь нанял ей невдалеке от своего дома, она постоянно
чувствовала себя не совсем здоровою, но
скрывала это и не ложилась в постель; она, по преимуществу, опасалась того, чтобы Елизавета Петровна, узнав об ее болезни, не воспользовалась этим и не явилась к ней под тем предлогом, что ей никто не может запретить видеть больную дочь.
В глубине души я с первых же недель
почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и
скрывал не только от других, но от себя.