Неточные совпадения
Он не ел
целый день, не спал две ночи, провел несколько часов раздетый
на морозе и чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных
целей; но для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу
на кисейную одежду и который в первый раз
на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
Вы с
морозу, вам хочется выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к огню — она лопнет, а в обыкновенной комнатной температуре не растает и в час; захочется напиться чаю — это короче всего, хотя хлеб тоже обращается в камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то есть чай — сахар, нельзя:
на морозе нет средства разбирать, что взять, надо тащить все: и вот опять возни
на целый час — собирать все!
При
морозе идти против ветра очень трудно. Мы часто останавливались и грелись у огня. В результате за
целый день нам удалось пройти не более 10 км. Заночевали мы в том месте, где река разбивается сразу
на три протоки. Вследствие ветреной погоды в палатке было дымно. Это принудило нас рано лечь спать.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя
на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг
на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор
на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от
морозу, а может, и от радости, бросилась меня
целовать.
В эту самую минуту
на улице послышался шум. Я поспешил в следственную комнату и подошел к окну. Перед станционным домом медленно подвигалась процессия с зажженными фонарями (было уже около 10 часов);
целая толпа народа сопровождала ее. Тут слышались и вопли старух, и просто вздохи, и даже ругательства; изредка только раздавался в воздухе сиплый и нахальный смех, от которого подирал по коже
мороз. Впереди всех приплясывая шел Михеич и горланил песню.
Да разве один он здесь Лупетка! Среди экспонентов выставки, выбившихся из мальчиков сперва в приказчики, а потом в хозяева, их сколько угодно. В бытность свою мальчиками в Ножовой линии,
на Глаголе и вообще в холодных лавках они стояли
целый день
на улице, зазывая покупателей, в жестокие
морозы согревались стаканом сбитня или возней со сверстниками, а носы, уши и распухшие щеки блестели от гусиного сала, лоснившего помороженные места,
на которых лупилась кожа. Вот за это и звали их «лупетками».
Был он из тех, которые никогда не могли разбогатеть и поправиться и которые у нас брались сторожить майданы, простаивая по
целым ночам в сенях
на морозе, прислушиваясь к каждому звуку
на дворе
на случай плац-майора, и брали за это по пяти копеек серебром чуть не за всю ночь, а в случае просмотра теряли все и отвечали спиной.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом
на лошади и не слезал с нее по
целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо
на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с печью, прямо из сеней,
целый день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие
морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
Ветер приносил из города ворчливый шумок, точно там кипел огромный самовар, наполненный
целым озером воды.
На двор въехала лошадь Алексея,
на козлах экипажа сидел одноглазый фельдшер
Морозов; выскочила Ольга, окутанная шалью. Артамонов испугался и, забыв о боли в ногах, вскочил, пошёл встречу ей.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал с самого детства, нахлынуло
на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще
целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся
на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого
мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон
поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой в маленькой душе.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие
морозы, сверкали ледяные капли
на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели
на небе, и тогда дым из труб выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал
целые дни и
целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
Вошел в прихожую Зиновий Алексеич. Наташа быстро подскочила к отцу, сняла с него шапку и повисла у него
на шее,
целуя заиндевевшую от
мороза родительскую бороду.
Глядя
на него, я вспомнил клопов, Зиночку, свою диагностику, и не
мороз, а
целый Ледовитый океан пробежал по моей спине…
На станциях солдаты прямо шли в зал первого-второго класса, рассаживались за столами, пили у буфета водку. Продажа водки нижним чинам, сколько я знаю, была запрещена, но буфетчики с торопливою готовностью отпускали солдатам водки, сколько они ни требовали. Иначе дело кончалось плохо: солдаты громили буфет и все кругом разносили вдребезги. Мы проехали
целый ряд станций, где уж ничего нельзя было достать: буфеты разгромлены, вся мебель в зале переломана, в разбитые окна несет сибирским
морозом.
Обучение солдат шло непрерывно. Часто в полночь, в самый жестокий
мороз он приказывал бить тревогу, и полк его должен был собираться в несколько минут. Иногда тревога делалась как бы для отражения неприятеля, в другой раз для нечаянного нападения
на него, и Суворов сам вел полк ночью через леса, в которых не было и следа дороги, заставляя солдат в походе стрелять в
цель, рассыпаться в разные стороны, нападать бегом и атаковать штыками в сомкнутом фронте.
Этот
поцелуй разбежался тысячами по всему существу Мариорицы, она вся — пылающий
поцелуй. Ей жарко, ей душно
на морозе… Шуба сползла с плеч Волынского, он не останавливается за нею. Они забыли время, дворец, государыню,
целый мир. Кто знает, долго ли они, как сумасшедшие, блуждали бы близ дворца, когда бы всего этого не напомнил им оклик часового. Встревоженные, они как бы пробудились от сладкого сна, будто упали с неба.
И всем это понравилось гораздо больше, даже самому Ведерникову. Воодушевились. Стали обсуждать, как все это устроить, в подробностях намечали план. И надолго у всех осталась в памяти накуренная комната ячейки, яркий свет полуваттной лампы с потолка, отчеканенные
морозом узоры
на окнах и душевный подъем от вставшей перед всеми большой
цели, и ясная, легким хмелем кружащая голову радость, когда все кругом становятся так милы, так товарищески дороги.